История, которая так и не случилась
|
Синяя мглистая осень опустилась над улицами Петербурга. С реки подул холодный морозный ветер, который в Киеве впору сгодился бы для середины декабря, но в календаре ещё только начинался сентябрь. На прошлой неделе я выдержал свой последний повторный экзамен, который провалил ещё в конце весны. Наконец я получив свой законный диплом об успешном окончании курса русской словесности и был совершенно свободен. С комнаты, которую снимал во время учёбы, я съехал ещё утром. Денег у меня едва хватило расплатиться с хозяйкой за последний месяц и купить билет на вечерний поезд до Киева. И оставив свой скромный багаж на вокзале, замёрзший и голодный, я пошёл бродить по городу. Идти мне было уже не куда и незачем, но поскольку этот день должен был стать последним днём моего пребывания в Петербурге, я хотел ещё надышаться этим сырым неприветливым воздухом города, насмотреться на его бесконечные улицы и как можно больше вспомнить всего, что происходило здесь со мной за все эти пять лет. Вспомнить и увезти с собой если не память, то хотя бы ощущение счастья это молодой беззаботной жизни. Билет уже лежал у меня в кармане, и ужасная тоска овладевала мной от осознания того, что счастье моё кончилось, и я добровольно должен вернуться домой. Слоняясь по городу в те нередкие мгновения, когда меня покидала долгая цепь воспоминаний, я болезненно оглядывался по сторонам, всматривался в фасады наверняка знакомых мне зданий и будто искал в них помощи. Как утопающий судорожно оглядывается по сторонам и ищет испуганными глазами за что бы ухватиться, так и я жадно смотрел на эти улицы, здания, ограды и мосты… Я искал в них спасения, искал малейший предлог или повод, чтобы остаться. Но предлога ни в чём не находил. И город, казалось, чувствовал меня, видел насквозь, знал о моём приближающемся отъезде, и поэтому смотрел на меня совершенно чужим, новым, непривычным мне, взглядом. «Сказка кончилась», - шептала мне чёрная помутневшая Мойка. Что мог я ей ответить? Чем мог возразить? И всё же я ещё надеялся на этот день. Я ждал, что что-то непременно должно произойти, как это обычно бывает в романах. На городских часах было только 2 часа дня, но отправившись в свою прощальную прогулку ещё ранним утром, мне казалось, будто прошла уже целая вечность. И вечность эта прошла, а чуда всё ещё не случилось. Тогда я вдруг подумал – не пойти ли мне в издательский дом Брауна, который был хорошо знаком мне за все студенческие годы. Может быть, думал я, мне удастся выпросить для себя какую-нибудь нехитрую должность с жалованием в 20 рублей. Или, в крайнем случае, подамся в книжную лавку, там, наверняка, всегда не хватает рук. И довольный собственным изобретением я помчался сломя голову туда, где, казалось мне, сегодня должна решиться моя судьба. И когда летел я по городу, я чувствовал, будто он снова возвращает мне утерянное доверие и перестаёт быть чужим. Издательский дом «Брауна», или, как мы его называли между своей студенческой братии, «дом дяди Брони» находился в двух шагах от Сенной площади и был хорошо знаком мне с самых первых дней моего пребывания в Петербурге. Дом этот держал одессит Михаил Исаакович с английской фамилией Браун. Откуда Браун получил такое прозвище – никто толком не знал. Одни говорили, будто в молодости он подделал себе документы, на имя некого мистера Брауна, чтобы забрать привезенную из-за границы породистую кобылу. Другие – рассказывали, что Мишка-Исаак вначале своей одесской карьеры украл у какого-то приезжего иностранца дорогой английский костюм фирмы «Brown», а третьи утверждали, что Браун – это всего лишь его одесский псевдоним, под которым он одно время публиковал в газетах свои непростительные статейки. Одним словом все предположения относительно Брауновской фамилии сводятся к его одесскому прошлому. Сам же Михаил Исаакович, или, как мы часто его называли, дядя Броня, рассказывает всем, будто его отец был настоящим англичанином и носил фамилию Браун. И будто он бросил их, когда дяде Броне было всего один год отроду, но мать так любила его, что решила оставить ребёнку фамилию отца, а отчество взяла от отчима. Конечно, эта история мало походит на правду, но дяде Броне нравилось рассказывать её людям, и мы никогда не отказывали ему в удовольствии вызывать доверие своим рассказом. Вообще в дяде Броне сочетались непримиримые человеческие черты: он был скуп, как все евреи, практичен, но в тоже время – необычайно сентиментален и слезлив, как телёнок. Но о третьей его черте, благодаря первым двум, знали только те, кто входил в негласный список его приближённых. В этом списке, к счастью, были и мы – студенты Петербуржского университета, кафедры русской словесности. Мы часто проводили вечера в гостиной дяди Брони. Часто брали на дом от него работу по переводам или корректировке изданий и всегда имели за это живую копейку. Здесь же мы доставали все возможные и невозможные книги и даже принимали участие в обсуждении насущных вопросов издательства. И нужно сказать, что наше мнение для Брауна было всегда далеко не последним. Он всегда старался следовать примеру и потребностям молодёжи, и всегда был от этого в выигрыше. Дядя Броня был книголюбом. Он любил книги какой-то даже нездоровой любовью, и именно эта болезненная мания отличала его от простого одессита. Но как бы там ни было, судьба дяди Брони уже состоялась, а моя была только на пути к разрешению. И подбегая к крыльцу Брауна, я сам себя казнил очевидным вопросом, как же я раньше не пришёл к этой золотой мысли – искать зацепку у дяди Брони. И зачем нужно было покупать этот злосчастный билет и проводить целых 6 часов в бесполезных скитаниях и мучениях. И энергично открывая входную дверь, я уже даже представлял, как сам дядя Броня будет ругать меня за это безрассудство. Однако дядя Броня был сегодня на редкость холоден со мной. По обыкновению я застал его в своём кабинете, куда он очевидно только что возвратился из цеха. Это было понятно по его возбуждённому вспотевшему лицу и частому влажному кашлю. Он всегда долго откашливался после громких разговоров в цеху, где он что-то тщетно объяснял своим безразличным рабочим, перекрикивая шум верстальных станков. Я уверен, застань я его вечером в верхних комнатах за книгой или рюмкой вина – наша беседа могла бы иметь совершенно другой результат. Но я не мог ждать до вечера – моя судьба должна была решиться сейчас. И я предстал перед дядей Броней на свой страх и риск, имея шиш в кармане и пуд смелости в сердце. Дядя Броня всё ещё долго кашлял, но дал понять, что готов меня выслушать. И я стал говорить… Речь я, конечно, подготовил по дороге. Учитывая все тонкости душевного устройства моего спасителя – она должна была быть не слишком длинной, а лучше даже совсем короткой, но абсолютно поэтичной и не лишенной тонкого едва заметного юмора, который был бы понятен только нам двоим. И я сказал – дядя Броня, я пришёл к вам проститься. Моя богема кончена. Сегодня этот прекрасный город выплюнет меня, как пробку. Я возвращаюсь в Киев. Но вы всё еще можете меня спасти! Тогда Браун помолчал, но помолчал мало, и было ясно, что за такое короткое время молчания ничего разумного и удовлетворяющего меня придумать он не мог. Ну что ж, отрок – заговорил Браун так холодно, как, казалось, не говорил никогда – Киев – не Одесса, и спасть мне тебя не от чего. Ты знаешь, Сева, я тебя ничем не обделял, душой ты мне был всегда симпатичен, но теперь судьбу решать твою не буду – уволь! Потому что предложить тебе абсолютное счастье я не могу – и ты это сам знаешь, а предлагать тебе компромисс – дрянь разбавленную радужными просветами – я не буду. На первых порах она тебе сгодится, а потом ты сам меня за это будешь проклинать. Впоследствии наш разговор длился ещё долго, и я, конечно, уговаривал его дать мне хотя бы 10 рублей жалованья и какой-нибудь угол с крышей над головой, но он неумолимо стоял на своём. Он убеждал меня, что в Киеве меня наверняка ждёт нечто приличное, благоразумное и достойное судьбы образованного молодого человека. Говорил, что всё это иллюзия города, в котором я так хочу остаться, и даже назвал Петербург большой помойной ямой. Но я больше не хотел его слушать, и все дальнейшие его слова были для меня пустым звуком. Когда я собрался уходить, Браун подошёл ко мне, положил мне руку на плечё и сказал – Мне, конечно, грех жаловаться – жизнь я схватил за задницу, и всё это имею… – он провёл рукой в воздухе вокруг себя, указывая очевидно на железный сейф, дубовый стол и кабинет в целом – Но жизнь ли это? И не могла ли она попасться лучше – вот, в чём большое сомнение. Но одно я тебе скажу – счастлив тот человек, который отказался когда-либо решить мою судьбу, ибо он был бы проклят мной до седьмого колена. Его слова, конечно, не могли быть понятны мне, и, скорее всего, не требовали моего понимания. Просто ему нужно было сказать мне напоследок что-то в меру пафосное и в меру сентиментальное, не понимая того, что отказываясь решать мою судьбу, он её уже, так или иначе, решил. Крайний случай наступил, и как я и планировал раннее, выходя из дома Брауна, я направился в книжную лавку. Придумывать речь заранее мне уже было ни к чему, ибо лавочник Семён Прокопьевич был человеком далёким от сантиментов и от моей участи в целом. А потому надеяться я мог только на твёрдую действительность. Но надеяться у меня уже получалось менее всего. И я брёл по длинной Гороховой улице, снова и снова повторяя в голове нашу с Брауном беседу. В результате я пришёл к выводу, что дядя Броня – обыкновенный старый еврей, которому глубоко плевать на кого-либо, кроме себя самого, а всё наше длительное приятельство было только частью удовлетворения его животных потребностей. Все эти 5 лет, как, наверняка, и предыдущие, и, я уверен, последующие, Браун пожирал и будет пожирать безвозмездные порывы юношеских умов, наслаждаться их мыслями, рассказами, мечтательством и свежестью, которой уже сам давно лишён, высасывая её, как эликсир жизни, который высасывает дьявол из продажных душ. Привыкшие жить чужой книжной жизнью, такие люди, как дядя Броня, способны вести исключительно паразитический образ жизни, поглощая в себя всё, что ещё теплится подлинным естественным чувством, мыслью и переживанием. И теперь, вспоминая все вечера, проведённые в кругу нашей студенческой компании под покровительством дяди Брони, я нахожу в них одну постоянную особенность – всё это время он будто снисходил к нам, позволяя себя любить и боготворить. В конце концов, моё личное отношение к Брауну – это всего лишь щепка в общем костре, и в целом наши отношения никогда не были так плохи, как кажется. И я бы мог примириться с Брауновским еврейством, и, не говоря ему ни слова, по-прежнему подрабатывать переводами и редактированием текстов, но тогда бы мой месячный доход составлял не более десяти рублей, а этого не хватило бы, чтобы снять даже самый захудалый угол для жилья. А жить на улице, не смотря на всю мою любовь к городу и тягу к авантюризму, я всё же был не готов. На часах уже было три. Время истекало по крупице, но ценность каждой крупицы несоизмеримо возрастала для меня. И по пути в книжную лавку я уже даже было начал задумываться о том, что, может быть, и вправду, лучше бы мне на некоторое время вернуться в Киев, хотя бы для того, чтобы скопить немного денег, и уже потом с новыми силами возвращаться сюда и начинать жить. Но также я понимал, что вернувшись домой однажды, я останусь там надолго, если не сказать навсегда. И все мои мечты навеки останутся мечтами. И хотя дома уже давно дожидались моего приезда. И мать последние пол года просто забрасывала меня телеграммами, уведомляя о том, что уже подыскала мне место в редакции, а отец обустроил чердак под кабинет… Всё же я знал – возвращаться мне туда нельзя ни при каких условиях. Я не заметил, как оказался на пороге магазина, и приветливая дочь лавочника улыбнулась мне, стоя за прилавком. Я спросил хозяина, и через минуту он стоял передо мной. - Ах, господин Власов!.. Очень рад! Очень рад! Чем обязан? Кстати говоря, вы очень вовремя – сегодня как раз привезли Чехова – абсолютно новое издание… не желаете взглянуть? Начал он свою привычную песню, выходя из-за прилавка, и, растопырив руки для фальшивых объятий, надвигался на меня. - Да, да, благодарю вас, но я к вам вот по какому делу – как-то нелепо прервал я его обыкновенный обряд встречи покупателей, и как-то неожиданно сам для себя стал говорить быстро и по делу. Я знал, что душевные сентиментальные слова и мысли будут в этом разговоре неуместны, но всё-таки я пытался как можно убедительней донести лавочнику свое желание остаться в этом городе, а вместе с тем и свою готовность удовлетвориться любыми предложенными мне условиями. За время моей речи, прежде фальшиволасковый и заискивающий, Семён Прокопьевич трижды поменялся в лице. И я почувствовал, как из ценного уважаемого гостя я ниспадаю до уровня нищего бродяги и нахлебника, и это чувство сопровождалось во мне страхом, что прежде приятное мне заведение больше никогда не будет для меня таковым. Меня, должно быть, сейчас вытолкнут взашей – думал я – и грубо захлопнут за мной дверь. Но, к счастью, ожидания мои не оправдались, и мой собеседник довольно спокойно, и даже несколько боязливо, принялся мне отвечать. - Понимаете ли, уважаемый, я боюсь, что ничего достойного предложить вам не смогу. А то, что я могу предложить, положим, какому-нибудь мужику – вам предлагать не смею. - Отчего же, предлагайте… предлагайте! Я выслушаю хотя бы только из интереса – конечно же, настаивал я. - Что ж, видите ли, господин Власов, дела у меня в лавочке обстоят так: хозяйство ведём мы с дочерью (учётные книги, касса – всё на ней); по поводу товара – я везде сам хлопочу, уж простите никому не доверяю; сторож у меня один – Никита – тесть мой, так больше мне и не нужно, хозяйство не велико; а вот книги возить со склада на склад да о делах издательских узнавать – тут всегда люди нужны, но только вам, любезный, такая работа не сгодится. - Это почему же? – возразил я. - А потому, что на такую работу я мужиков нанимаю, и доход больно не велик, и постоянства никакого нет. Сегодня, положим, одну телегу перевёз – а потом неделю без работы. На такой работе не прокормишься и не проживёшь – это так только сверху к общему заработку можно. Да и телеги, поди, у вас никакой и нету. - Нету – ответил я – пойду я, извините – и вышел на улицу. - Ничего – кричал мне вслед лавочник – ваша милость будет – заходите. Уж начинался пятый час. И нельзя сказать, чтобы за время моего пребывания в лавке произошло что-то особенно плохое или унизительное, но я почему-то чувствовал себя полным идиотом, и мне было стыдно и обидно одновременно, и обижался я главным образом на самого себя за то, что допустил в свою голову такие глупые мысли, за то, что сознательно поддался им и позволил над собой посмеяться. Это была вторая неудача за день, от которой прежде я ждал чуда. Отчаянье овладело мной и, смирившись с невозможностью что-либо изменить, я медленно шёл в сторону вокзала. Что ж – утешал я себя – значит такая моя судьба. Так хочет кто-то, кто выше и сильнее меня. В конце концов, не так уж плох и Киев. Тысячи юношей из глухих деревень были бы рады моему уверенному киевскому счастью. Я понимал это умом. Пытался понят и сердцем, но как я не старался – мысль о возвращении на родину меня не утешала. Но идти к своим петербуржским друзьям и напрашиваться на ночлег я не хотел. Во-первых, мне было стыдно и неловко, во-вторых, просить у них приюта так или иначе значило полностью потерять внутреннюю свободу. Кроме того меня всегда мучила ненависть к самому себе в глазах своих университетских товарищей. Должно признаться, что за время студенческой жизни было во мне, как в прочем и во всех остальных, много пижонства, какой-то глупой гордости и даже дерзости, что в целом тогда не считалось за недостаток, и даже наоборот помогало нам быть счастливыми и беззаботными всё это время. И мы, конечно, как и любые другие юноши, познавшие когда-либо счастье студенческой жизни, совершили за этот период немало глупых, а порой даже неприличных, поступков, которые тогда делали нас всё более значимыми в наших жизненных кругах и укрепляли наш негласный авторитет всей смелостью и дерзостью содеянного. И всё это, хотя и вызывает теперь во мне лёгкую насмешку над собой, я бы всё же предпочёл оставить в прошлом, как тайный и неизбежный опыт, который делает человека несколько взрослее и впоследствии предаёт его молодому лицу будничный серьёзный и слегка печальный взгляд. Тогда я ещё не понимал, что людей без прошлого не бывает. И мне хотелось встретить совершенно новых, незнакомых людей и предстать перед ними чистым листом, чтобы в дальнейшем чувствовать себя спокойно и не переживать, что кто-то из них тихо смеётся надо мной или презирает за какой-либо из моих содеянных поступков. А доверить себя старому товариществу означало добровольно обречь себя на невозможное забвение прошлого и, более того, на продолжение этой непозволительной грешной жизни. Мне хотелось доказать себе, что я уже повзрослел умом и больше не нуждаюсь в своём студенческом прошлом, но доказывал я себе обратное. Так, униженный и отчаянный, проиграв в голове все возможные варианты моего будущего, я неожиданно остановился на полпути к вокзалу, развернулся и снова направился в сторону дома Брауна. Что я задумал? О, это ещё было не ясно мне самому, но направляя свои уверенные шаги в сторону этого заведения, я чувствовал, что апогей моей драмы более неизбежен, и что-то определённо произойдёт. По крайней мери, я был готов приложить любые усилия для того, чтобы это «что-то», наконец, произошло. В порыве острой обиды, возвращаясь к дому Брауна, я возмущённо вспоминал и неоднократно повторял про себя все сказанные им слова. Особенно задевало меня то, что он говорил касательно моей судьбы. И как это, думал я, он не будет решать мою судьбу, если он её уже решил. Решил своим отказом, но решил совсем не так, как мне это было нужно. Так уж если он, так или иначе, решил мою судьбу, то не всё ли равно ему было, как её решать… неужели он не понимает, что если я уже пришёл и попросил его о помощи, то от ответственности за моё будущее он уже не отвертится. Он может согласиться, может, не согласится, но то или иное всё равно останется на его совести, думал я, наслаждаясь собственным положением жертвы. И это так просто не сойдёт ему с рук. Откуда он знает, что для меня лучше, старый хитрый жид. Нет уж, ты попил моей молодости – будь добр, за неё расплатится. Постепенно во мне вскипала необъяснимая ярость, учащался пульс, в теле надувались жилы, и я не заметил, как с быстрого шага перешёл на бег. Добежав до назначенного места, я неожиданно для себя остановился у крыльца и замешкался. Будто решаясь что-то предпринять, я бегло осматривал окна третьего этажа и вычислял, какие из них принадлежат кабинету Брауна. Это было не сложно, так как их выдавали плотные сливовые шторы с золотыми ламбрекенами. И узнаваемость этих окон будто пробудила во мне один последний недостающий моему состоянию импульс. Я отскочил на несколько шагов назад, осмотрелся, схватил первый попавшийся камень и запустил его в окно Брауна. В апогее раздался звон дробящегося стекла, и на крыльцо тотчас же выскочила молоденькая управляющая, а из разбитого окна уже слышался голос дяди Брони – Хулиганьё! Черти проклятые! Что делают, сукины дети!.. Из-за угла свистел квартальный. Управляющая бросалась на меня с кулачками, а дядя Броня, гневно открыв раму с уцелевшими стёклами и высунувшись из окна, по-видимому, собирался продолжить свою отборную ругань. Но на мгновение оторопел, разглядев меня сквозь свои немецкие линзы. - Севка! Ты что ж творишь, сукин сын? Совсем офонарел? – закричал он мне немного погодя. Я же всё это время бесстрастно стоял на месте своего преступления и ждал пока дядя Броня, наконец, установит мою личность. С одной стороны за локоть меня уже хватал очумелый от бега и свиста квартальный, с другой стороны со страстным лепетом на меня нападала всё таже молоденькая управляющая… - Я не позволю вам испортить мне жизнь в ту сторону, в которую мне не нужно! – только и успел прокричать я в разбитое окно дяде Броне, как меня поволокли в участок. В целом всё шло по плану. До поезда оставалось не более двух часов, и сложившиеся обстоятельства безошибочно уверяли меня в том, что я на него не успею. Так и вышло. В участке я пробыл до восьми вечера, пока по мою душу явился дядя Броня, написал заявление об отказе от иска и оставил за меня залог в 15 рулей. Ну что, мистер Браун, вот вы и решили мою судьбу. Не так ли? – сказал я при выходе из участка. На что Браун отчаянно помотал головой и ответил – Имейте в виду, молодой человек, что свою судьбу вы решили сами, и поэтому не вздумайте меня проклинать. На следующее утро я уже осваивал ремесло наборщика текста в типографии дяди Брони. А в обед я отправил телеграмму в Киев, извещая свою семью о том, что мой приезд откладывается на неопределённое количество времени в связи с удачным устройством. И, конечно же, с просьбой не беспокоиться за мою судьбу. Так и началась моя новая счастливая жизнь в великом и полном тайн городе Петербурге. Хотя на самом деле ничего это не было. Я не отправлял никакую телеграмму, не разбивал никому окон, не ходил проситься в лавочку, и даже не рискнул зайти в издательский дом к дяде Броне. И всё эта фантазия о возможной перспективе моей судьбы так и осталась всего лишь моей фантазией. В тот вечер я, нагулявшись в последний раз по городу, как и полагалось мне, сел на поезд и уехал в Киев. Не предприняв ровно ничего из того, что мог хотя бы попытаться предпринять для того, чтобы остаться… Почему я этого не сделал? Я не сделал этого потому, что был уверен: в лавке не найдётся для меня никакой работы, а господин Браун никогда не решится взять на себя ответственность и заботу об устройстве моей жизни. Не сделал этого потому, что было совестно и жалко своих отца и мать, которые не видели меня с августа позапрошлого года и всё это время хлопотали о моём жизненном устройстве по возвращении. Не сделала потому, что не хватило смелости пойти против собственного спокойствия и уверенности в завтрашнем дне, не хватило смелости разменять однообразное благополучие на интересную, полную чувств и переживаний, непредсказуемую участь, на череду голодных и сытых дней, счастливых и горьких мгновений. Меня погубили предрассудки, пенящая сытая тоска, страх перед всем новым, привитый мне с детства и многое, многое другое… Но все эти мои иллюзии, все обстоятельства, в чём я убеждён теперь, никак не оправдывают моего упоительного сочувствия к самому себе. Теперь я живу так, как мне и полагалось жить. И занимаюсь, по видимому тем, чем мне и полагалось заниматься. У меня небольшое издательское дело, в целом успешное. И вообще, как и господину Брауну, на жизнь свою мне жаловаться грех. Но счастлив ли я? Доволен ли своей сложившейся жизнью? Людям на склоне лет почему-то часто кажется, что чего-то они в жизни не сделали, а что-то упустили. И почему-то именно то, что они упустили и то, чего они не сделали и скрывает в себе то самое счастье, которого они всю жизнь так жаждали. Хотя будь это счастье воплощённым раннее в жизнь, не упущенным и совершившимся вовремя – возможно, оно бы уже и не казалось счастьем, и не доставляло бы столько радости, сколько доставляет теперь в мечтах и сожалениях. Потому что человек всегда стремиться к недоступному и невозможному, только в невозможном он находит счастье. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Мария Гринева | нравится 0 Дата: 29:05:2014 |