Цават танэм (забери боль –арм.)
|
Гульнара терпеть не могла тыквенную кашу – она вообще не любила каши, но тыквенную особенно. И ещё Гульнара боялась: чёрных кошек, летучих мышей, мальчишек с палками, которые кидались камнями в приблудных собак, и конечно – этих голодных, грязных и злых собак она тоже очень боялась, особенно по ночам, когда было слышно, как дикие своры грызутся, переворачивая мусорные баки. Ещё Гульнара боялась цыган, которые разгуливали с попугайчиком и приставали к прохожим «Боря гадает, Боря гадает», о которых соседи говорили, что они никогда не спят, знают как «делать джадо» **(насылать порчу), и что они воруют маленьких детей. И грозовых раскатов грома, раскалывающих небо, и землетрясений, когда начинали качаться и трещать стены, так что казалось, что дом вместе с ними вот-вот навсегда провалится под землю, Гульнара, конечно, тоже очень боялась. Ещё она боялась старика старьёвщика, который с криком «стар одёж покупаю» проходил по улице с большим серым мешком (и один бог знает, что у него там в этом самом мешке). Как-то раз, когда Гульнара была совсем маленькой и осталась дома одна, во двор забрела старая азербайджанка, которая продавала баты-буты. Может быть, кто-нибудь не знает, что баты-буты – это такие весёлые шарики попкорна, обваленные в сиропе и подкрашенные марганцовкой. В тот день было очень жарко, и старуха уселась передохнуть на деревянную скамеечку в тени тутового дерева, которое росло во дворе. Она тяжело повздыхала, пообмахивая себя старой газетой, внимательно посмотрела на Гульнару и спросила, не хочет ли та баты-буты, на что Гульнара, потупившись, только согласно замотала головой. – А деньги у тебя есть? - спросила старуха. Гульнара молча не сводила глаз с заветных кукурузных шариков. Старуха опять повздыхала и сказала Гульнаре, чтобы та позвала кого-нибудь из взрослых. В ответ Гульнара еле слышно пролепетала, что дома никого нет. – Вай, как же так оставили одну такую маленькую, – старуха покачала головой, – но ты сама знаешь, где они лежат, а джан?.. Гульнара знала: высоко на буфете стояла бутылка, в которую взрослые кидали копейки, но она не могла до неё дотянуться, даже если встать на стул, и потому отрицательно замотала головой. Тогда старуха рассердилась: – Ну что мне с тобой делать? где деньги лежат не знаешь, а баты-буты хочешь. Э-э, так нельзя. За баты-буты платить надо, а у тебя ничего нет. Давай, принеси что-нибудь... Гульнара испугалась, что старуха уйдёт и не оставит ей баты-буты. Через минуту она вернулась во двор и протянула старухе свою куклу. Старуха засмеялась: – Э-э, для чего мне твоя старая кукла?! – А потом нахмурилась и очень деловито по-взрослому поинтересовалась: – А пальто или туфли у тебя есть?.. Гульнара стремглав кинулась обратно в дом, закинула куклу на диван и легла на пол, чтобы вытянуть из-под дивана коробку, где лежали новые лакированные туфельки, которые ей подарили на день рождения. Она выбежала во двор, прижимая их к груди, но не успела даже протянуть старухе, которая выхватила у неё туфельки и, пихнув в руки два шарика баты-буты, быстро ушла, оглядываясь по сторонам. Гульнара не любила вспоминать, что было потом, но никогда больше не просила купить ей баты-буты, при виде которых у неё на глазах наворачивались слёзы. С тех пор Гульнара стала бояться всех незнакомых людей и никогда с ними не разговаривала. Но так уж случилось, что больше всего на свете она всё же боялась одного единственного человека – свою мать. И ещё она обожала бабушку, которую никогда не видела, потому что бабушка давным-давно уехала то ли в Австралию, то ли Америку, где давным-давно скончалась, окруженная своими то ли австралийскими, то ли американскими внуками, но её фотография осталась стоять на старом комоде прямо напротив кровати, где спала Гульнара, так что с бабушкой можно было разговаривать тайно ото всех, а иногда даже можно было попросить о чём-нибудь, и что самое удивительное! – бабушка изредка, но всё же исполняла её просьбы. Бабушку звали Аревик, что означает «солнышко». В семье почти у всех были армянские или русские имена. Только ей при рождении по настоянию отца дали имя Гульнара – в честь первой и безответной его любви, помолвленной с ним ещё с колыбели и покинувшей его в горшечном возрасте, заболев скарлатиной. К тому же известно, что родители, давая дочери такое имя, желают ей родить множество детей, тем самым усилив свой род. Семья процветала: отец Гульнары был маляром, но не простым маляром, каких много среди мастеровых армян, а мастером «золотые руки», к которому записывались на очередь заранее, так что даже богачи терпеливо месяцами ждали, пока он освободится. Но видно не суждено было ему долго ходить женатым. То ли по воле случая, то ли по воле злобствующего курда конкурента, только вскоре после рождения дочери отец погиб, свалившись в шахту недостроенного лифта. Семья лишалась кормильца, и матери пришлось одной тянуть на себе все заботы и по дому и по воспитанию своего единственного чадо. Второй раз замуж вдову никто не брал, а может матери Гульнары не хотелось дважды испытывать судьбу. Возвращаясь поздно домой с работы, мать находила свою дочь обычно забившейся где-нибудь в угол подальше от родительских глаз, но именно это поведение дочери приводило мать в раздражение, переходившее – в зависимости от степени усталости и пережитого за день – в спонтанное бешенство. Тогда она выволакивала Гульнару за волосы и нещадно лупила по щекам, а то и прохаживалась старым отцовским ремнем. Таков был вечерний сценарий в их семье, который повторялся изо дня в день. В доме вместе с ними жили одни престарелые родственники, которые охали-ахали при этом, цокали языками «цават танэм», но тем не менее никогда не вмешивались, считая такие испытанные методы воспитания наилучшим способом вразумления подрастающего поколения, – наивно полагая, что приносят они больше пользы, чем вреда. Случалось, во время очередной порки Гульнаре удавалось, обливаясь слезами, поймать и поцеловать руку матери, и это иногда успокаивало разъярённую родительницу. Гульнара любила свою семью и жалела мать – понимая, что все желают ей только добра и что у матери очень нервная работа. Мать работала воспитательницей в детском саду, а когда её оттуда уволили, поставила будку. Она открыла свой киоск, где торговала жареными семечками, сигаретами, жвачкой, сладостями, в общем – всякой мелочёвкой. Cо временем киоск превратился в своеобразный “second hand”, где соседи с улицы могли при надобности заложить у неё под небольшой процент свои вещи, которые потом шли на распродажу. Когда девочка подросла, то если к ней в дневник залетала тройка или (не дай бог!) двойка, мать оставляла её сутками без еды или, уходя утром, ставила на колени на горох – будучи уверена, что дочь не посмеет сойти с места до её прихода. Иногда вечером она находила Гульнару без сознания на полу. Со временем голодные обмороки стали повторятся довольно часто, но уже по другой причине. Девочке хотелось превзойти своих одноклассниц стройностью, хотя от природы она обладала низко посаженным тазом (что обычно для смешанных с турками армян), из-за чего ей приходилось сносить насмешки от изящных как газели и стройных как тростиночки девочек грузиночек. Но мать Гульнары считала необходимым дать своей дочери самое лучшее образование, а музыка и танцы, как и иностранные языки, входили в стандартный набор для городских невест. И Гульнаре приходилось до изнеможения выстаивать в танцевальной студии у станка на пуантах (так что она не могла потом до утра заснуть от боли в ногах), часами дубить гаммы и зубрить спряжение французских и немецких глаголов. Хотя дома говорили на армянском,– произвольно переходя то на грузинский, то на русский,– что вполне соответствовало местной традиции общения, при том, что читать и писать по-армянски никто не умел. Так что не было ничего удивительного в том, что у Гульнары не оставалось времени ни погулять во дворе, ни поболтать с подружками, ни почитать любимые сказки, ни поиграть с любимой куклой, которую она сама себе сшила из старого тряпья и которую прятала ото всех под кроватью. Когда Гульнара впервые почувствовала боль в груди, то очень испугалась, но никому не могла об этом сказать, потому что понимала, что если обо всём узнает мать, это может её рассердить и расстроить. Одной пойти к врачу в поликлинику, что была недалеко от дома, она не решалась, но стала замечать, что боль отступает, если он не ест. ...Гульнара медленно угасала – по ночам её мучили кошмары: то ей виделся велосипедист, который мчится, не останавливаясь, по кругу – пока стены и потолок с люстрой не начинали, кружиться у неё перед глазами и тошнота не подступала к горлу, и тогда она зажмуривала глаза, чтобы хотя бы на миг погрузиться в темноту молчания; то словно фея взлетала она высоко-высоко над землёй, так что перехватывало дыхание, и тогда ей становилось невыносимо страшно и хотелось умереть… Но чаще всего она ощущала себя запертой в неком коконе, из которого не могла выбраться и вокруг которого кружили стрекозы: они подлетали так близко, что она видела своё отражение в их чёрно-зеркальных выпуклых глазищах, напоминавших кабины игрушечных вертолётиков; и лишь изредка препротивнейшие жирные черви, подползали к её кровати, которых она боялась раздавить так же, как боялась раздавить тараканов, которые выползали на запах газа из щелей на старой кухне. Но Гульнара научилась отгонять от себя свои видения. Она придумывала разные заклинания, а если заклинания не помогали, то начинала громко разговаривать, словно была не одна в тёмной комнате. Правда, иногда она забывала все слова и не могла издать ни звука, и это случалось, когда от свежего дыхания ветерка, залетавшего с балкона, в пробившемся из-под крыши свете луны вдруг начинали бесшумно колыхаться белые тюлевые занавески и тогда ей казалось, что фотография на комоде оживает и что бабушка вот-вот подойдёт к ней и положит свою тёплую ладонь на её холодный лоб. Мать больше не била Гульнару и только жаловалась всем, какая капризная у неё дочь, которая ничего не желает есть из того, что готовят дома. Соседи любили и жалели девочку. Они принесли священную «Книгу скорбных песнопений» Нарекаци на древнеармянском языке и положили ей под голову под подушку, чтобы отогнать от Гульнары злых духов и помочь исцелиться от мучительной боли. Женщины плакали и причитали «цават танэм», глядя на её сухонькие руки, полупрозрачное лицо и синие круги под глазами. Гульнара не плакала, а только молчала и улыбалась в ответ, потому что ей было так неожиданно и так необычайно радостно ощущать вокруг себя неизбывную доброту человеческого участия. И потом – она ведь ждала бабушку… ------------ * «цавт танем» - известное армянское выражение, означающее «заберу твою боль» ** наводить порчу *** слово «джан» с азербайджанского переводится как «душа», а также « жизнь» |
||
| Категория: Стихотворения | Автор: Виктория Колобова | нравится 0 Дата: 23:03:2013 |