За чугунным узором решетки - хаос веток, под ветками отдельными островками узорного пространства стояли могильные ограды. С голых веток, только дотронешься, капала вода. Дождь иссяк, но не мог остановиться, как человек, все основное выплакавший, но еще не согласный переменить настроение. Мелкие, злые, холодные брызги наполняли воздух, ложились на предметы, собирались в крупные капли и ждали, когда упасть. Ночь отсырела. Узкие кладбищенские дорожки умели при некоторых обстоятельствах отсвечивать, если окно кладбищенской дирекции или часовни вдруг зажигалось во тьме. Сами служебные здания, окутанные тьмой, сыростью и паутиной деревьев, являлись только уму, потому что им полагалось там где-то быть. Но глазам не являлись. Почтальон тяжело дышал. Листва облетела и могла бы влажно шуршать под его сундучными ботинками, но кто-то в дневное время смел ее с человеческого пути – добро пожаловать! Почтальон от страха снова стал ребенком, глаза распахнулись, лопатки сжались. В голове сквозила ночь; свежо звучал ее вялый моросящий неизменный шорох, совсем близко, как если бы череп стал пергаментным. Сердце подпрыгнуло - за деревьями опять светилось какое-то окно. Это хорошо или плохо? По суждению ума это хорошо: окно – люди. А он почтальон и направлен к людям. Но по ощущению в жилах - плохо. Если бы не натруженное чувство долга и не обещанное золото, он бы не пошел сюда ни за какие… Отправитель дал ему подержать кошелек – это он получит по возвращении. Увесистый, полный не монет, а мелких предметов, которые там слегка хрустели и пересыпались при шевелении пальцев. Чувство золота было чувством взрослого человека, и в душе оно лежало тяжелым кульком, каким-то булыжником среди пространных детских и зябких чувств. «Иди», - говорил он себе шепотом. Деревья встали реже, могилы стали мерещиться явственней. Вон надгробия точно черные айсберги… по закону айсбергов лишь одна восьмая часть выглядывает сюда, а остальное все внизу, в мире ином. Так ощущал почтальон, хотя рассудком утешал себя, дескать, это все не так – лишь только утром взойдет солнце, и все встанет в уме на свои места, ничего страшного. Но до восхода солнца было далеко, потому что всегда до восхода солнца долго ждать, если время еще не коснулось полночи. «Иди», - говорил себя почтальон, человек оплаченного мужества. Он не впервые ругал себя за то, что избрал такую опасную профессию. Разбойники однажды голову ему взялись отрезать, уже нож зверски занесла мускулистая, как еловый корень, рука. По чистой случайности или по божеской воле конный полицейский патруль с треском вылетел из переулка на мягкую землю парка, где он лежал, прижатый тремя разбойниками, точно хищными птицами. Тогда светила луна, не то, что сейчас, и разбойники бросились бежать, но одного из них почтальон мстительно и справедливо ухватил за плащ, так что этот разбойник достался полиции. Пойманный выдал сообщников, всех троих повесили, а почтальон получил грамоту на непромокаемой бумаге. «Если тебя убьют, жена может плакать над грамотой», - сказал старший полицейский с длинными серебряными усами. Были и другие случаи… но эти отдельные миры прошлого, расположившиеся и светящиеся в памяти, не наполнялись чувствами, а вот нынешнее поручение, поскольку оно еще не выполнено, вызывало в нем ужас. Мышцы замерзали, он бы встал как вкопанный, но стоять было еще страшней, безвыходней. «Иди, там люди и золото». В затылке с тихо-звонким тиканьем часиков пробежал вопрос: «А зачем они, и зачем тебе оно? Ты-то живой…» Постой, какое это было золото? Неужели золотые коронки и брачные кольца, снятые с покойников?! Его пальцы стали вспоминать кошелек именно с таким омерзительным ощущением. «Господи, зачем я стал почтальоном?!»
Его внутренний вопль коснулся чего-то чуткого в ночи, и в смутных кронах произошел быстрый хлопотливый шум – оттуда вылетела ворона – живое уплотнение ночи, мелькнула и вновь растворилась в темноте, из которой была вылеплена. Что такого сказал почтальон, что такого ей сделал? Ничего. Он отчетливо обозвал ее «сукой» и пошел вперед, где ничего уже не светилось: окно исчезло, оставив после себе призрак черного квадрата.
С привычной, родной сумкой ему было бы и теплей, и не так страшно. Она ведь из свиной кожи сделана, ее ножом не проткнешь, она не протекает и не пропускает вообще ничего; в нее он мог бы голову свою засунуть или мог бы сумкой живот прикрыть от нападения. Нет, вся почта его состоит из устного сообщения – «письма нет». Отправитель сказал, что это важное сообщение, и что ночной комендант кладбища должен дать расписку в получении сообщения. Поэтому его отправили ночью, ибо днем этого коменданта не застанешь.
- Ночью не хоронят. Зачем же бывают такие коменданты? – не выдержал и спросил почтальон.
- Затем, что хоронят. Иной раз надо срочно похоронить. Уже все измаялись, исчертыхались ловить покойника, едва управились догнать, связать, уложить. Ты, я смотрю, не сведущий. В общем, отнесешь коменданту, он тебе расписку даст, а я тебе труды оплачу золотом.
Почтальон заранее золото взвесил на руке, пощупал, ощутил, вник тактильными чувствами в его мелкоподробную гущу и ощутил там некие возможности, надежды и перспективы, не поддающиеся словам. Например, какое-то будущее… это не просто обеспеченная старость, до которой ему все же следовало еще довольно далеко топать по дорогам и улицам… и не то, чтобы надежда откупиться от жены навсегда («Держи, это тебе, теперь я тебя обеспечил и отстань от меня!»), нет, от нее так просто не отделаешься, еще хуже может получиться («А где взял, а пойдем еще раз!»)… не то, чтобы мечта купить любовь и верную привязанность красивой, молодой, чистой, сексуально отзывчивой девушки с умными глазами и неотвисающей грудью, с запахом весны в коже, с нежными повадками и открытыми мыслями (этакая вряд ли существует на белом свете), но все же богатство моментально навело на его внутренние очи сияющий туман надежды - надежды на что-то чудесное. Вот только - что? Все равно, он за поручение взялся и пошел, куда было велено.
Теперь совсем другой туман его окружал. Зачем острые пики на могильных оградах, против кого? Или как раз, чтобы те не смогли изнутри перелезть? Он остановился отдышаться. Огляделся. Всюду шуршащая тьма. Главный ее цвет – серый. Этот серый, взятый в огромной массе, дает в глубине почти черноту, а за счет влаги темнота выглядит чуть посеребренной. Темнота имеет разную плотность в разных участках ближнего пространства, и, если присмотреться к этим участкам боковым зрением, если замереть и затихнуть, то клочья темноты и клочья светлеющего тумана окажутся огромными амебами, которые без усилия бредут, влекутся в пространстве. Сейчас они показались почтальону живыми существами. А почему нет? У каждого своя жизнь, свое тело, свой путь. Оттого и страшно. Почтальон ясно теперь понял, что он ничего не знает об окружающем его мире. Равно, как непонятен кому-то он, стоящий посреди кладбища – зачем и кто такой? Он тоже для кого-то фрагмент окружающей страшной среды. Но он-то не опасен, а вот они?! Сырые ветви деревьев совсем черны, но почему-то между ними в шарообразном объеме кроны висит едва заметный свет, он так тонок, что окраску его разглядеть не удается, тем не менее, крона дерева держит в себе неподвижный свет.
Вновь зажглось далекое окно – проволока веток чуток позолотилась. Почтальон отклеил подошвы от земли и пошел, стараясь дышать потише. Он стал красться на упругих ногах. И застыл, осознав, что следом за ним движется некий тихий шорох.
Медленно, с опозданием глаз, оглянулся – никого. Но так и должно быть, если на него пошла охота. Он вновь стал исполнять «шаги достоинства» - ступать по земле с невыносимой ношей страха, по возможности не спотыкаясь и не проваливаясь в объятие земного притяжения. Вспотел на холоде. Затылок взъерошился по-звериному. Сзади шуршало. Впереди зажглось окно и погасло. Позвоночник почтальона был натянут, как струна перед тем, как лопнуть. Он обернулся и посмотрел вниз, присмотрелся, в глазах двоилось. На дорожке лежал, или сидел вздувшийся кусок газеты. Откуда в мокрой газете свойство поползновения или вздутия? Ветра – того ветра, который мог бы оживить мертвые предметы, вовсе не было: моросящий дождь висел, как занавес. Он схватил газету, словно змею, и стал рвать ее на мелкие части. Нечто подобное он видел, когда его сосед, лотерейный маньяк, рвал таблицу выигрышей, поскольку не выиграл, но занял под свою веру большую сумму. И еще в кино, там некто прочитал в газете невероятную правду о себе, после чего разделался с ней и застрелился. Здравомыслящий покойник при виде этой постыдной ярости ухмылялся бы злорадной улыбкой, но почтальону было все равно. От ненависти к нечистой силе, заселившей газету, челюсти его свело мертвым зажимом, и, кажется, он рычал. Все - клочки. Он подставил лицо небу.
Окно вновь зажглось. Он проглотил слюну и пошел. Чудо - оно не гасло. Вскоре стал виден серый камень стены – часть здания, словно лоб, вернее, глаз и лоб. Остальные глаза были мертвыми, поскольку холодный дождь не разбудил их. Справа к зданию примыкало высокое крыльцо, накрытое от непогоды небольшой крышей, которая сейчас издавала звук множества бегающих мышей или постукивающих по столу мягких пальцев. Такой звук от мизерных капель получался потому, что голая жесть очень восприимчива к прикосновениям. Он не задумывался о причинах, просто слух его был обострен, и этот звук туда некстати проникал. Ящерицей припав к стволу, он разгадывал тайну окна. Оно излучало желтый свет, который в данной обстановке виделся дразнительным, издевательским. И сама ровность излучения была нарочно противопоставлена трепетной нервности почтальона. Половиной головы он выглядывал из-за ствола. Какого назначения это здание? Похоже на дирекцию, только с колокольней. Вдруг дверь открылась, выпустив свет, и на крыльцо вышел и встал кто-то толстый и ряженый – оперный барон, или венецианский дож в камзоле и парчовом берете… хрен его знает кто. Толстый стоял к нему спиной, но щеки были видны. Упитанные уши годились или даже просились в холодец. «Благодать, - сказал толстый сам себе. – Осень, кладбище, прелые листья… тут бы жить и жить без конца!» Ему что-то ответили из помещения женским голосом. «Выходи, подыши, дорогая», - толстый позвал эту даму и повернулся лицом к светлому проему двери. Тут почтальон чуть не умер, у толстяка было свинообразное лицо, украшенное клыками и бородавками. Виляя бедрами, затянутая в черный тюль, на крыльцо вышла тонкая, словно рюмка, дама с сигаретой на отлете.
- Ох, правда, милый! Прелесть! Прелая прелесть! Но… постой, откуда-то несет перепуганным телом! Здесь где-то человек! Она повернула маленькую голову на змеиной шее в сторону почтальона, и тот увидел сизое лицо без носа, вместо глаз зияли дыры, вокруг которых мерцала крупная, как звезды, металлическая пудра.
- Это почтальон, должно быть, - толстый принюхался. – Эй, малый! …Боится выходить, ну, ладно, он впервые здесь. Понимаешь, я жду сообщения. Кстати, я замыслил провести паспортизацию двойников, хочешь поработать у меня паспортисткой?
- А я справлюсь?
- Ну конечно!
- Хочу, ужасно хочу!
- Вот и славно. Ага, я знаю, как выманить нашего бедного почтальона из укрытия.
- Как, дорогой? Ты такой сообразительный!
- Надо призвать сюда его двойника, надо позвонить.
- А звонарь на колокольне?
- Что ты, зачем тревожить все кладбище! Я позвоню почтальону по телефону, - толстый самодовольно поднял палец.
- Куда? – спросила дама, выпуская длинный, как меч, дым и двумя дырами глядя на мужчину с обожанием.
- Туда, где он играет в карты. Вот для чего в принципе нужна
паспортизация: адреса, телефоны...
Они ушли в здание и закрыли за собой дверь. Почтальон дрожал. Карты были его страстью. Но… на самом деле он давно в них не играл, он только думал об этом. И кто такой двойник?
Когда умер его дядя, случился странный случай: по просьбе тети он повесил на зеркало темную ткань и от нечего делать, в качестве похоронного баловства, задрал подол этой ткани, нагнулся… Вместо собственного родного, хотя и не ахти какого лица, он увидел монстра. Отпрянул и бросил ткань. Этого монстра он списал на происки воображения, потревоженного смертью.
Через время, необходимое той даме для выкуривания длинной сигареты, крыльцо вновь озарилось. Вышли толстый, дама и еще один, завернутый в доллар, как в твердый плед. Вот он, который глядел из зеркала! Весь прищуренный, будто смотрит в даль, дряблая морда собралась горизонтальными складками, губы – утиным клювом, глаза как прорезь, в которую попали крошки голубого стекла или две капли воды, замерзшие в лед. Почтальон открыл глаза – да, так и есть, это он. При виде урода, его внутренности ощутили свободное падение. Урод сразу нашел почтальона взглядом и вперился в него, точно пронзил голову спицей. Туда же устремили внимание своих лиц и толстяк с дамой.
- Милости прошу к нам! – басовито засмеялся толстый. – Можно с запахом, это ничего. Мне главное – сообщение, а я вам - расписочку.
Почтальон выступил из-за дерева. Бежать прочь все равно сил не было. Но главное, он был примагничен и взором и всем животом к этим ряженым тварям. Тело холодное чужое, обработанное анестезиологом, двинулось из-за дерева, а ведь это его последнее богатство, последнее имущество, нет – прибежище. Куда же он с этим последним идет? Но идти больше некуда. Они смотрят и впитывают его образ, а он из-за этого и подходит. Он шаркает подошвами, словно ему 90 лет. Темнота неба нахлобучилась ему сверху на голову по самые брови, точно кепка. Какие-то кривые палочки выросли у него из головы на большую высоту – ах, это ветки! Почтальон подшаркал, словно усталый лыжник, к этому пьедесталу, то есть крыльцу, и произнес кукарекающим голосом: «письма нет». Эти трое пасти на него разинули, и чернота зримо текла из их ноздрей и ртов, делая ночь по-настоящему черной. Тут до него дошло, что они смеются, причем смех звучал, как скрип разных дверей. Толстый погладил себя по животу и сказал: «Расписки не будет». А сморщенный урод поудобней умялся плечами под своим долларом, и двинулся вниз. Жуткий запах при этом приближался, накатывал на почтальона. Он стал отступать. Земля вздрагивала в ритме измученного сердца и на миг иногда наливалась красноватым цветом.
Они вдвоем шли по межмогильной аллее. Надо что-то сказать, вопил внутри себя почтальон, но ни одного осмысленного вопроса не мог придумать. Молчание между ними с той стороны, где шел этот в долларовом куколе, стало давить на сознание, как огромная мертвая ладонь.
- Что ты от меня хочешь? – женским голосом прошептал почтальон.
- Хочу тебя убить, - голосом человека, который, скажем, чистит ногти, произнес урод.
Почтальон намеревался спросить, за что, а спросил: «Зачем?»
- Свободы хочу. Ты мне больше не нужен, я уже вполне сформировался. Благодарю, кормилец.
- А как же я? – непонятно спросил почтальон.
- В том-то и дело, что ты сделал свое главное дело – ты создал меня. Пока ты занимался тем, чем занимался, пока ты жил, как жил, я формировался в тебе. А теперь я обрел самостоятельность. Но объяснять тебе наши взаимоотношения дело скучное и ни к чему. Прошу…
- Куда? – вздрогнул почтальон.
- Да хоть вот сюда, тут могилка назавтра вырыта. Пусть подумают, что ты упал в нее и свернул себе шею, или получил разрыв сердца от страха.
- Да как же ты можешь так со мной обращаться, если ты плоть от плоти, то есть душа от души моей?!
Монстр ничего не ответил. На горло почтальона надавили маленькие холодные пальцы. Он вырвался и оказался как раз внутри могильной ограды, убийца сюда тоже быстро шмыгнул и заботливо прикрыл за собой калитку, подставив глазам почтальона свою спину, но что с этой спиной делать, почтальон не знал, а монстр быстро повернулся к нему и взял холодной рукой за лицо. Почтальон стоя заснул, он видел сон про самого себя, но пошевелиться не мог, не мог проснуться. Видел, как его тело медленно стало отклоняться в сторону ямы и медленно упало туда. Упав, оно вывернуло и раскинуло ноги, как тряпичная кукла. Голова прислонилась к земляному срезу. Немного жаль, хотя… хватит с него. И он облегченно пошел в сторону освещенного крыльца.
|