Тимофеич (светлой памяти)
|
Короткое сибирское лето ворочалось тяжелой кряквой, готовое вот-вот покинуть эти места. День был долгий. Река слепила солнечными бликами. Ладонями ветра привалило перестойные травы по закраинам скошенных лугов. Пасечник Тимофеич брал основной взяток. Головы некогда было поднять, не говоря о том, чтобы бросить сетку в озеро или протоку и побаловать себя ухой. « Вот так всегда - нужно поработать, никого нет, а как только поприберешься, медовуха созреет, понаедут охотнички - мать их…» - беззлобно ворчал Тимофеич, бережно доставляя очередную полновесную рамку к медогонке. По всему было видно, от богатого меда, настроен он благодушно. Тимофеич - охотник и рыбак до мозга, и в седьмом колене: сутуловатый, поджарый, говорун, всегда, с двух - трехдневной седой щетиной, сам с нетерпением ждал открытия охоты по перу, и охотников, которых наезжало на пасеку до десятка человек. Места хватало всем - прохладный омшаник, избушка, сарай, пропахший вощиной, все уходило под жилье. А вокруг, сколько видел глаз, простирались бескрайние луга Обской поймы. Тимофеич блаженствовал, помощь от гостей текла рекой. Глядишь - фляги с медом уже стоят в «Прогрессе», сруб дома, перевезенный из брошенной деревни, наполовину поставлен на мох, избушка перекрыта новым рубероидом. А под нарами Тимофеича в одночасье вырастала горка консервов в обмен на уху из восьмидесяточных карасей с максой, тушеную картошечку с утятиной, общую чашку с медом и, конечно, медовуху. Как-то, неприлично было при таких яствах ковыряться вилкой в железных баночках. По молчаливому уговору, мы в первый же день опустошали рюкзаки от баночно-консервного изобилия и скоро о нем забывали. Тимофеич протестовал слабо, возмущался негромко: – « Кому столько навезли, за год всего не съешь» Но мы-то знали, наступит поздняя осень и консервы ох как пригодятся Тимофеичу, потому как ондатровка требует столько времени и сил, (а Тимофеич серьезно промышлял ондатру), что даже чай на вечер приходиться оставлять в термосе. Так наломаешься за целый день, что какая-нибудь килька в томатном соусе покажется деликатесом. Никогда охотники не уезжали от Тимофеича без трофеев, а в нагрузку он еще и рамку меда вручит и, попробуй, откажись. Словом, бартер происходил к взаимной выгоде, удовольствию и душевности. Пойма Оби в среднем течении, шириной до тридцати километров, испещрена озерами, протоками, старицами, малыми речками, болотцами. А названия, какие! - Межуга, Вардасой, Юнанга, малый и большой Карегоды, Копаное… У каждого охотника есть места и воспоминания о часах и днях прекрасных охот, метких выстрелах, задушевных беседах, которые он часто ворошит в себе, и много, раз пересказывает друзьям - приятелям. Для меня таким местом была пасека Тимофеича и озеро Копаное. Если верить байкам, в ранешние времена всем Мочаловским миром прокопали от озера к реке копань и спустили воду, со дна руками брали рыбу - в голодуху хватило всем. Отсюда и название пошло копань – Копаное. Глубокий прямой исток местами сохранился и по сей день. Озеро большое около трех километров в длину и около полукилометра в ширину имеет форму штанов. Южный берег крутой и сразу глубь, северный - пологий, поросший осокой, телорезом, утыканный кочками. Труднопроходимое мелководье для дневного отдыха облюбовали кряквы. Охотнику, предпочитающему ходовую охоту, Копаное озеро было раем. Осваивали его мы с моей первой охотничьей собакой, средних размеров, жесткошерстной, черного окраса, с бородой и усами, что-то в ней было от шнауцеров. Динку (так ее назвали) я привез домой из институтского вивария, уж очень, человеческие глаза были у этой псины. Пускать ее в опыты - рука не поднималась. Стоял чудесный солнечный август. Озера топазами и аквамаринами были врезаны в оправу красного золота зарослей шиповника, белого золота осинового и тальникового подроста, малахита болотных трав. Отава притягивала взор свежестью сочной зелени. Ходилось по лугам легко, дышалось свободно и радостно. Обучали Динку вдвоем с Валерием Ивановичем Литовиным, рослым тучным дядей по прозвищу Шкап. Спал он под навесом, в трехслойном спальнике, охотнику, проходящему мимо, казалось - платяной шкаф положили набок. Литовин был первоклассным стендовым стрелком. Все, что попадало в пределы досягаемости выстрела, падало. Стрелял поэтому, он мало, выборочно, не жадничал. Имел голос. В манерах было что-то Шаляпинское. Литовин отстрелял на чистую воду пару летевших вдоль озера чирков. Я умостился в одноместную резинку и поплыл к птице, Динка булькотила за мной. Скомандовал ей – «Возьми и неси». Она прихватила утку и повернула к берегу. Двух повторений оказалось достаточно, Динка прекрасно поняла свою задачу. Валерий Иванович остался, а мы двинулись, вдоль озера по осоке, между кочек. …Ждешь, вот сейчас, вот сейчас и, всегда неожиданно, с шумом, вылетает матерый крякаш, которого, в угон настигает сноп дроби, слаженность движений ломается, он падает в траву: заприметить место невозможно. Динка, уже тут как тут шуршит в осоке, замерла - или хлопанье крыльев - добыча наша. Не потеряли ни одного подранка, не оставили ни одной битой. В рюкзаке и на самодельной портупее скопилось двадцать четыре кряквы - два пуда веса. До пасеки добрался чуть живой. Крякашей подвесил в прохладное место, прикрыл марлей и сбрызнул уксусом, чтобы мухи не насиживали личинок. Прилег в тени с кружкой медовухи, ожидая реакции охотничьей братии. Вернулся Тимофеич с дальних покосов - солонец подновлял на лосей. Взглянул на уток, снимая ружьё «Она?». И на мой утвердительный кивок добавил. «Береги, «добрая» собачка. Утей-то перенеси на ледник, перо уже подсохло». По случаю царской охоты Тимофеич предложил приготовить карасей на чапсах. Чапсы это такие черемуховые рогульки, которые под рыбьей шкурой продеваются от хвоста к голове – получается шампур раздвоенный, карась не чиститься разрезается по хребту, удаляются внутренности, добавляется соль и специи, помещается над угольями таловой древесины чешуей вниз. Запекается. Вкуснотища невообразимая! Придумал чапсы Тимофеич. На запах стали подтягиваться охотники, снимали амуницию, развешивали на кустах. Сообща накрыли стол. У Тимофеича нашелся зеленый лучок, огурцы, перья чеснока с головками молочной спелости и хлеб из Мочаловской пекарни. Булки, как полногрудые красавицы радовали глаз. Забулькало в сдвинутые кружки, поздравили меня с богатым полем, наперебой восхищались талантом Динки, и пошел пир горой. До вечерней зорьки охотники разбрелись кто куда. Охота тем и хороша, где лег там и спишь, где положил там и лежит, сам забыл, сам вспоминай. Поэтому перед уходом, бродят по стану сосредоточенные мужчины ищут кто сапог, кто носок, кто патронташ. А самое важное , никто не зудит – «Не там положил, почему не убрал и пр.» Набирали сети в деревянные корытца - поплавок к поплавку грузило к грузилу. Динка лежала рядом, лечила языком порезы от осоки. Тимофеич, распутывая стень, вещал: - «Если сеть стоит больше двух суток, она заиливается и превращается в сетку рабицу, рыба ее обходит. Хочешь рыбку ловить, каждые два дня снимай снасть полощи и суши. Можно постирать в духовитом порошке, на запах первый день, рыба хорошо идет». Вечернюю зорьку пропустил, помогал Тимофеичу ладить новые рамки и слушал очередную байку: « Бельчонка прибилась. Видно, из тайги, от бескормицы в пойму пошла. Гайно устроила на сосне и чувствовала себя на пасеке хозяйкой. Ко мне привыкла, заберется, бывало на плечо и наблюдает, чем занимаюсь, а глазенки как бусинки. Беседовал с ней. Лучшие кедровые шишки ей на зиму оставлял, медку в сотах, грибов сушеных. Ребятишки мои еще школьниками были. Мед есть, ну никак не хотели, сахар любили. Садимся, значит, за стол чаевничать, а белка уже дежурит у сахарницы. Стоит за сахаром потянуться, она ложку отталкивает, цокает, сердится, а мальчишки мои специально ее дразнят, пока она с одним воюет, второй успевает сахарку ухватить. Два года почитай жила, пока не привезли одного охотника… При чужих людях она никогда не спускалась. И я - то дурень, не предупредил. Охотничек этот ее от блажи-то и стрелил. Вроде и мужик взрослый, не пацан зеленый, из тех, что палят во все что летает и ползает. Похоронил ее тут-ко под сосной. Жалко. Сыновьям сказал - ушла в тайгу, верно, заскучала по сородичам. А Этот больше не приезжал». . Спать лег под навесом, смотрел в звездное небо, вдыхал ночной воздух, вспоминал байку Тимофеича, радовался, обретению великолепной помощницы в охоте. Задремал… Утром попытка уйти без Динки вызвала бурю стенаний! Она изловчилась, выбила оконную раму в избушке и увязалась за нами. Решил не охотиться, а гулять по лугам, не подходя к воде и осоке. От стана двинулись вдвоем с высоким сухощавым и жилистым Сашей Жаровым. Славился он тем, что в ходьбе с ним никто не мог тягаться, бывший мент, он по наитию хорошо стрелял. Видел однажды, как Жаров из косяка гуся выбил одним выстрелом. Веселый, не жадный, молодой работящий мужик - в железках разбирался как бог. Он говорит: « Вчера, на этом лугу, возвращаясь на стан, ранил огромного крякаша – он дотянул до кустов, искал его, искал, безрезультатно». Только Жаров произнес свою фразу, Динка, подняв нос, как по струнке пошла к краю кошенины, слышим – хлопанье крыльев. Жаров подбежал к собаке и закричал: «Это моя вчерашняя утка, это моя утка!» «Конечно-конечно, мне и своих хватит на целый год!» Он был счастлив. На зорьки охотники расходились по только им известным тропам, в свои потайные, нахоженные места. Скрадок - это как свидание с любимой девушкой без посторонних глаз. Очередная зорька подкралась неподвижностью вечернего воздуха, высоким ультрамариновым небом, далеким ярко белым овалом луны и розоватой полоской заката. Пойма затаилась перед перелетом. Потом, то дальше то ближе раздавались редкие выстрелы, чуть слышные всплески ныряющей ондатры, свист крыльев в темном небе и сонное бормотание уже усевшихся на ночлег уток. Нарушать тишину не хотелось. Вдруг, с противоположного берега озера, донеслось пение - бархатный, темно-малиновый бас, колыхнул холодный, ночной воздух августа и, расправив могучие крыла, полился арией Ивана Сусанина: -Чуют правду. Ты заря скорее заблести Скорее возвести… Почти осязаемый звук голоса, который, казалось бы, протяни руку и потрогаешь, без всякого аккомпанемента, вбил ноги в землю непреодолимым гипнотическим оцепением. Но ты придешь, моя заря, Взгляну в лицо твое. Последняя заря. Настало время мое. Пение оборвалось. Иногда так же обрывается и жизнь человека. Некоторое время никто из охотников наших и подальше, не нарушал тишины ни хлюпаньем сапог, ни выстрелом. К дороге на пасеку выходили молча. Общались вполголоса, о незначительных вещах – боялись показаться сентиментальными. Да, что говорить - глубоко полоснуло … |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Вячеслав Максимов | нравится 0 Дата: 20:12:2011 |