Маленькая женщина
|
Альберт Карлович был человеком отчаянным, но нрав имел преимущественно кроткий, проявляющийся в силе разве что в исключительных ситуациях, таких, например, как в тот день, когда сподобилось ему, не терпя возражений, объявить жене своей Нине Ивановне следующее: – Знаешь ли, а все-таки прогуляюсь я до академии. Петр-то давно уж советовал мне так и поступить, чтоб разом до отъезда и избавиться от парочки десятков гнилушек… Нет, ты прошу, Ниночка, не возражай. Сама ведь понимаешь, как накладно будет нам, да особенно в первое-то время, взять и выложиться на одно только удаление. А здесь – друг, да и как врач – умелец, мастер своего дела, а возьмется под корешки так, словно бусинки дождевые перышком смахнет, и пойму-то я, что все кончилось, лишь когда домой вернусь и зачавкаю, вот так же с тобою разговаривая. – Поступай как тебе угодно, – не поворачиваясь к супругу, но как бы всем корпусом своим резонируя на очевидную глупость, с расстановкой, обозначая каждое слово, отвечала хрупкая, но твердая женщина. – Однако же, вижу я тебя, со всем твоим мужественным бахвальством, с развороченною челюстью, рыдающего в пороге. Опомнишься, выть будешь в кресле пыточном, а все равно, вредный ты ведь у меня, дотерпишь-таки до финала. На том и расстались супруги ранним утром в своей просторной профессорской квартире, кажущейся теперь особенно огромной из-за отсутствия всякой мебели, уже проданной или раздаренной. Сидели они, что называется, на чемоданах, готовясь к отъезду в Израиль, где Альберта Карловича уже ожидали и кафедра и свой чистенький и уютный, без широких претензий, кабинет в одной, известной всякому уважающему себя иудею, зуболечебной клинике. Будущее уже немолодых супругов, скорее озирающихся на жизнь, чем вглядывающихся в ее горизонты, вдруг непредсказуемо, но совершенно при этом обыденно развернулось блистательной панорамой. Конечно, перемены, как бы заново высвободившие скрытые возможности и силы, слегка оглушили и сконфузили разум мужа, можно сказать, смутили новым жаром сердце его, как будто увлекая свежим дыханием молодости и озорства! Но чрезмерный энтузиазм может обернуться коррозией для стержня хорошего человека. Альберт Карлович не обладал необходимой в таких случаях гибкостью и прозорливостью, чтобы, уподобившись грациозной кошке, изящно планирующей с хрустальной полки, перевернуться в нужный момент и удачно опуститься на пружинистые лапки без ущерба для себя и окружающих. Он вообще не был способен не то, что ловко перестраиваться, а даже просто относительно безболезненно входить в новую жизненную колею! Так неосознанно мудрствовала Нина Ивановна, всем своим женским естеством улавливая некую внутреннюю закавыку, еще не проявившуюся, но уже влезшую как бы грязной опечаткой в следующие страницы их, доселе банальной и непримечательной, биографии. Душевный озноб охватывал ее всякий раз, когда приходилось замечать ей в поведении супруга резкие выпады в сторону того самого энтузиазма и может даже волюнтаризма. По уходу мужа тяжело сделалось на сердце у пожилой, но не лишенной обаяния поздней красоты, женщины. Как будто теплою духотой потянуло откуда-то из темных склепов, давно забвенных, позабытых в светлой повседневности всего житейского – то было предчувствие неумолимо-грядущего, ужасного в своей неотвратимости. Утро выдалось пасмурным (не было нужды глядеть в окно), в пустой квартире особенно стало пусто и серо. Нина Ивановна сидела спиной к голому, без штор, окну. За мокрыми разводами на стекле угадывалась лишь мутная пелена, тянущая тоскливой пустотой откуда-то издалека в самое нутро, вниз живота, противно сворачиваясь и ноя. В такие минуты она понимала, что мир более, чем наши кости и мышцы, связан с нами, сильнее нервных волокон, какими-то невидимыми струнами он передает нам свои настроения и порывы, страсти и волнения. Что-то должно было произойти, и она отчетливо это угадывала, будто связь эта была абсолютной, была непреложна и закономерна… Позвонил телефон. Старый аппарат неприятно сигналил в соседней комнате, оглашая все вокруг тревогой и беспокойством, насквозь пропитывая стены своим дребезжанием и даже усиливаясь в своем звоне от расстояния. Миниатюрная женская фигура, еще умаленная в масштабах опустевшей квартиры, не спеша направилась через большой зал к стоявшему на полу телефону. В трубке зазвучал слегка возбужденный родной голос: – Ниночка, не представляешь, какой презабавный случился конфуз буквально как перешел я Салютную. Помнишь ведь Андрюшку-то, Матвеева пасынка… да того самого, что изводил-то всех поначалу странными фортелями своими и дебоширством… так вот же вижу тут я его, наглеца, в каком-то уж чересчур непотребном виде, скомороха что ли какого сыграть решил – идет паясничает как будто, да так ведь все натурально, что чуть же сам я не поверил ему. А вот смотрю, выходит он из дома, не шестого, в котором Матвей-то, а из четвертого, рядышком… ну и вроде шел-то сперва здраво, а как вдруг увидел кого, так и заломался, точно паралич разбил его с макушки до пят, да притом, главное, натурально же так все выделывал, что невольно обомлел я от картины такой. Стою и думаю сам – он или не он. Да пригляделся – точно он. А пока думал, он уж полдвора почти миновал, и ушел бы в арку, а там бы и потерялся, как вдруг, сам уж не знаю зачем, окликнул я его. Только вздрогнул он как-то по-особенному от крика моего, будто не крикнул я его, а стукнул. И вот только тут уловил я суть всей коллизии… Из машины, что как раз напротив стояла, вылетело аж разом четверо и прямиком за ним! А он сначала-то, как притормозил, меня увидал, стоит, смотрит и улыбается как-то сконфуженно, и затем только глянул на бегущих и отвернулся. Да и те, видать, не сразу сообразили что к чему, раз уж пропустили его шагов так на двести, ну а как добежали до него так и зарядили ему по шее. Только он как стоял, так и остался стоять, оборотясь спиной ко мне, пока ему руки сковывали. Не прошло и пары минут, как его уже увозили через ту самую арку, в которой чуть было он и не скрылся. Вот ведь как, Ниночка… Глупо как-то все вышло. И дурак я, старый, что закричал ему. Матвей-то поди еще не знает… Но вечером, как вернусь, непременно к ним с визитом, или, хотя, как же я, навряд ли мне можно будет, после процедуры-то… Ты ведь, милая, пожалуй, лучше меня бы наведалась к ним и справилась обо всем, а я уж после сам как-нибудь, в другой обстановке и в зачет уважения, – на едином дыхании и не дав даже опомниться жене своей выпалил Альберт Карлович. Он, видимо, ожидал что-то, выдерживал паузу, и не получив ожидаемого продолжал, спокойней и уверенней. – Да… Петр затравил меня тут комплиментами в твой адрес, нашептывает, так сказать, искушает ревность мою… – почти что естественно посмеиваясь, храбрился он. – Анекдоты рассказывает, пока я вот просыхаю… Погода вон, глянь! Выйдет ведь еще простуда сопливая плюсом к оскалу беззубому, ай да доктор приедет к ним, алхимик натуральный, дремучий чернокнижник, Трисмегист, но уж точно не российский высочайший хирург! – Хорошо ли я тебя поняла? Этак ты повеселиться соизволил, что мне тут врешь об Андрее, когда накануне я с Розой встречалась и она мне нахвалиться на сыночка не могла. Уехал, говорит, по важным переговорам компании московской, где с недавнего времени на хорошем счету и перспективы многие с ненашими гонорарами. Всюду тебе криминал видится, не успеешь за порог ступить, кругом бандиты и маргиналы. Полно тебе, родимый, уедем завтра, позабудется земля крови и обид! – говорила с мягкой укоризною Нина Ивановна, одновременно отмахиваясь от новой дикой правды, которая все-таки осознавалась таковой, брошенным камнем погружаясь на глубину. – Передай Петру, что он очень меня обяжет, если через час-полтора он посадит тебя на такси и известит меня об этом, а сальности свои пусть побережет для Лизы… Ну конечно же я шучу! Все. Жду от него звонка. После разговора еще тревожнее сделалось ей. Фатальная уверенность, граничащая с отчаянием, скорее прорвалась бы наружу в какой угодно форме, если бы имела хотя какие-нибудь проекции в мыслях и чувствах! Но у женщин, когда они сталкиваются с неразрешимыми загадками не совсем обыденного порядка, случается что-то вроде схлопывания, психического коллапса, безошибочно срабатывает сторожевой механизм: мосты подымаются, ставни и двери их маленького уютного мирка наглухо закрываются, чтобы никакая тьма не просочилась внутрь – глубоко завуалированный душевный блок всех хранительниц очага. Нина Ивановна вдруг захотела прилечь, и, едва разместившись на маленькой софе вблизи телефона, тотчас уснула… Нине Ивановне не хотелось вставать, не хотелось опускать ноги, чтобы вдеть их в холодные тапки, не хотелось покидать этот огромный ласковый плед. Но в дверь снова позвонили. Альберт так не звонит, именно так звонят чужие… Она еще не то чтобы раздумывала, скорее исполнялась решимостью, и, наконец, крадучись по скрипучим половицам (сама не зная зачем), стряхнув с себя остатки дремы и безволья, оказалась у глазка. По ту сторону гротескно круглая физиономия с невероятных размеров носом, прислушиваясь, так же жалась к глазку. Но этот шарж женщина распознала безупречно, так сказать, с первого штриха. – Матвей, ты неужто? – еще как бы робея, вполголоса, пролепетала она. Лицо за дверью в сей же миг обострилось, сразу обретя почти человеческие черты. – Да я же, я, Нина… – плевалось в ответ лицо, и не услыхав должного шума от замка, продолжало. – Петр там, чтоб его, с полчаса как у нас… бушует… пьяный. Ничего в толк не возьмем, убил, кричит… ну, то есть, по всему видно, что не убийца, но в экстазе помешанном уж совершенно. Ты бы Карлыча-то позвала тоже, друзья они никак, да и почти что его касается – кличет он его все по имени, да завывает истошно, распугал наверняка полквартала, так, глядишь, и напишут… Женщина распахнула дверь с силою, будто толкнув от себя, как только толкают от себя беспардонных ухажеров, хотела ступить, но лишь покачнулась вперед и, сделав вид, что все так и предполагалось, что давно ожидалось ею, невозмутимо и более глазами, беззвучно проговорила: – Кровь-то всегда у него плохо свертывалась… Знала я все, слышишь, знала… |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Денис Смирнов | нравится 0 Дата: 22:01:2012 |