Я и он
|
Каждое утро я встаю с трудом. Еле-еле поднимаюсь. Как будто мне не шестьдесят минуло, а все девяносто. Встаю я поздно, после того, как он стукнет дверью. Ушел, можно, наконец, подниматься. С той поры, как я поссорилась с внучкой и дочкой, дел у меня – только обеспечить себя едой. Если женщина всю жизнь готовила на семью, то это пустяки. Главное, чтобы хоть как-то хватило денег, а их пока хватает, хоть тают мои сбережения с необыкновенной быстротой. Готовлю я много, все время промахиваюсь, забываю, что я одна, и еда остается, то суп, то второе. Ему я не предлагаю, просто выбрасываю, или отношу бродячим собакам. Его пусть она прикармливает, как заблудшего пса, которым он и является. Наконец, я выползла из постели, размяла затекшие руки и ноги, растерла поясницу, и отдернула шторы. Солнце врывается в мою комнату. Радостный, мягкий свет бабьего лета. Я пью чай и выбираюсь на улицу, бреду в парк, сижу там на лавочке над Днепром, слушаю разговоры синиц, гудки пароходов, слышу, как тихо кружась в воздухе, опадают желтые листья кленов, смотрю на светлые блики на голубой воде. Иногда приношу с собой хлеб и рассыпаю хлебные крошки возле скамейки. Слетаются воробьи и голуби и клюют их. Совсем недавно, когда на мне была семья, я не понимала этих бездельных старух, которые сидят на лавочке и кормят птиц. Осуждала их. А теперь, я их понимаю, это от одиночества. Хочется кого прикормить, приласкать, бездомных собак или голодных птиц. Я стараюсь держаться подальше от мамаш и бабушек с маленькими детьми: шум, производимый детьми, меня утомляет. Проголодавшись, я возвращаюсь домой, готовлю что-нибудь и обедаю. Его дома нет. Он у той, и будет там до вечера. Я включаю телевизор, и думаю о том, что делают Маша с Ольгой. Думаю я о них непрерывно и мне странно, очень странно. Еще совсем недавно, всего неделю назад они не могли обойтись без меня и одного дня, я ходила за продуктами, готовила обед, встречала Машу из консерватории, слушала ее рассказы о том, как прошел день, мыла посуду, гладила белье, и работы мне было по горло. А сейчас они живут без меня, как будто я умерла уже, и справляются. Плохо, наверное, справляются, ничего вкусного не едят, и бардак у них в квартире огроменный, я в этом уверена, но вот они живут день за днем, без меня, и не зовут на помощь, и оказывается, что то, чем я была занята все дни, заботой о семье единственной дочери, никому все это не нужно, и они, в сущности, взрослые люди, три взрослых человека, прекрасно обходятся и без меня. Может быть, им даже лучше, без меня обходиться. Спокойнее. Я думаю иногда, что он ходит к ним, заглядывает, когда возвращается от той, сидит на кухне, пьет чай и разговаривает, и сообщает им новости обо мне, во всяком случае, докладывает, что я еще жива. От одной мысли о том, что он ходит к детям, а я нет, и что это он, именно он поссорил меня с ними, у меня начинается сердцебиение, и холодный пот выступает на лбу. И тогда я сажусь за стол и пишу, делаю записи о прожитой жизни. Мне тоскливо и одиноко, за последние годы я ограничивалась только заботами о семье, и подрастеряла подруг, которые еще живы. А живы многие, не так уж много лет нам, только-только за шестьдесят перевалило. Я всю жизнь прожила здесь, в Днепропетровске, и оказывается, нет у меня личных друзей, которым я могла бы пожаловаться на него, и быть уверенной, что меня поймут, а не подумают, что так мне и надо, что я сама во всем виновата, да еще и позлорадствуют. И мне тоскливо, как когда-то, сорок лет назад, в Воскресенске, куда меня послали по распределения после окончания института. И я в 23 года оказалась одна впервые, без друзей, без знакомых, без любви. Работа была тяжелая, грязная и неинтересная. В цехе отвратительно, до спазм в желудке, пахло аминами, а у меня оказалась аллергическая реакция на них. Летом было еще сносно. Весь август в парке в центре города были танцы, гремела музыка, толкалась молодежь. Много было сомнительных, хулиганистых и пьяных ребят, и мат стоял жуткий, но мы, девушки из общаги, держались вместе, дружно. И постепенно образовались небольшие компании. Часть людей вместе работала, другая вместе жила, у местных были одноклассники, друзья, они знакомили с приезжими, возникал круг общения. Но я скучала по своим, а тут еще сентябрь выдался холодный, и когда у нас было еще тепло, и я разгуливала бы в легком плаще, здесь в пору было зимнее пальто надевать. От скуки прибилась к одной компании, и все вечера проводили мы вместе. Как-то незаметно образовались парочки, да, парочки, а мне достался гитарист, голубоглазый, местный, довольно красивый, приходится признать, что он, Григорий, был красив в молодости. Он молчал, сидел на моей кровати, перебирал струны гитары, и молчал. Народ уходил, приходил, кто-то пил, кто-то целовался, у меня от шума болела голова, и я хотела одного, чтобы все разошлись, и я легла бы спать, но не расходились, а только выходили, прогуляться, поцеловаться и даже за чем-нибудь еще в соседнюю комнату, а Григорий все сидел, играл, молчал, ко мне не приставал, хотя считалось, что у нас любовь. Мне все надоело, я считала оставшиеся до отпуска месяцы, чтобы уехать на лето домой, к маме, к друзьям, переживала, что не пыталась сдать в аспирантуру и остаться при институте и при доме. И ждала, когда Григорию надоест тренькать на гитаре, и он уйдет. Впрочем он мне не очень мешал, но как ухажера я его не воспринимала, он работала электриком, закончил где-то электромеханический техникум, жил в маленьком частном доме с сестрой и матерью, и я считала, что он мне не пара, и таких как он, я если бы захотела, имела бы в родном Днепропетровске пачками. Время шло, и вот однажды, ближе к новому году, когда все хорошо напились, потушили верхний свет, зажгли свечи и обжимались по углам, Григорий отложил гитару, пересел ближе ко мне и, развернув мое лицо к своему, начал без всяких предисловий целоваться. Я попыталась его оттолкнуть, но кто-то из приятелей, стал его подначивать, мол, вперед и не отступай, я, как ни вертела головой и отталкивала его, оказалась прижатой к стене крепкими руками, и пришлось целоваться. Конечно, я была сильно пьяна, вскоре мне стало хорошо, и не захотелось расставаться, мы целовались, потом пили еще, еще целовались, и незаметно как-то остались одни в нашей комнате, моя соседка Лида ушла в тот день к своему дружку, и нам никто не мешал. Наутро я проснулась с головной болью, измученная, помнящая вчерашнее как сквозь туман, и удивленная, что Григорий не сбежал, а мирно спал на Лидкиной кровати, свесив с кровати руку и курчавую голову. Я сидела в постели, смотрела на спящего и думала: Что это? Любовь? Мне не хотелось признаваться себе, что я влюбилась в этого молодого, на два года моложе себя парня, но с другой стороны, если это не любовь, то тогда что? Блуд? Это было противно. И я решила, что это любовь, во всяком случае, с моей стороны. Мы стали встречаться. Часто. И когда удавалось остаться одним, то возможность никогда не упускали, во всяком случае, Григорий такого не допускал, чтобы мы упустили возможность. Говорили мы, в основном о пустяках, о работе, о еде, о том, куда пойти и где провести время. Незаметно прошла зима, стало теплее, и во мне произошли кое-какие физиологические изменения.. Врач сказала: шесть недель и спросила, буду ли я рожать. Трудно быстро принять решение. Мне было двадцать четыре года, я была не замужем, и жила в общаге. Но зато мне не надо было учиться, и по причине беременности можно было сбежать с работы домой, в любимый Днепропетровск. А там, рядом с мамой, уже и решать, рожать мне или нет. Но очень быстро я поняла, что решать придется прямо сейчас: справку о беременности давали после трех месяцев, т. е тогда, когда аборт делать было поздно. Я была одинока, очень одинока, и хотя не была дружна со своей соседкой по комнате Лидкой, девчонкой с большим самомнением, из Менделеевского института, но все же она была живой человек, всегда под боком, и я поведала ей о своей беременности. – А Григорию ты сказала? – первый вопрос, который мне задала Лидка. – Нет,– я немного растерялась. – Я ведь еще не решила, оставлять ребенка, или нет, а если нет, то зачем говорить? Лидка смотрела на меня. До сих пор я помню, как она на меня смотрела, как на существо с другой планеты, непонятное насекомое. – Но ведь это не только твой ребенок, – вот что сказала она. – Он и его тоже. Конечно, не похоже, чтобы Григорий мечтал о детях, но сказать ему все равно надо. Если он порядочный, то женится, а то ты сделаешь аборт, он узнает и не простит тебе этого. – Но я не думала о замужестве… Я не объяснила Лидке, почему не думала о замужестве, но она поняла сразу, как будто рентгеном меня просветила. – А, так ты надеешься на принца на розовом коне? «Почему на розовом, на белом» – продумала я, но вслух бросилаказалаомое. планеты.е,чества.авочке и кормят птиц. растерла поясницу, и отдернула шторы.7777777777777777777777777777 уклончиво: – Да нет, просто. – Просто, так скажи ему. Сегодня же и скажи. И я сказала. Григорий был ошарашен, я поняла, что он совершенно ничего такого не ожидал, да, он был застигнут врасплох, шокирован неожиданной новостью, но я видела четко, что не испуган. Нет, испуган он не был, совсем не был. Он сел на кровать, достал свою идиотскую гитару и затренькал на ней что-то печальное. – Что ты молчишь, набросилась я на него. Что молчишь? Скажи что-нибудь. – А что говорить-то? – Григорий поднял на меня глаза.– Завтра суббота. Пойдем и подадим заявление в загс. – Будем свадьбу играть? – А что? Григорий, тогда, наконец, отложил свою гитару в сторону, и посмотрел мне прямо в глаза. – Я думал, ты меня любишь, раз мы это самое…. И вот раз мы это самое, то и подали заявление в загс, и написали маме, которая приехала, вырвалась на два дня, и сыграли свадьбу, и он увел меня в свой домишко, все удобства во дворе, в маленькую комнатку, за стенкой свекровь с золовкой, а как только мне дали справку о беременности, я уволилась, и укатила в Днепропетровск. Григорий на прощание сказал, что приедет ко мне, и через три месяца, не написав ни одного письма, появился на пороге нашей квартиры с чемоданом на руках. Было это тридцать семь лет назад. Через два месяца после его приезда я родила Ольгу, мы стали жить вчетвером в двухкомнатной квартире: в одной комнате мы, в другой мама. Вообще-то до этой квартиры, которая досталась маме от второго мужа, старика, за которого вышла уже не молоденькой, а он был в преклонных годах, мы жили в коммуналке. Мама вышла замуж второй раз через десять лет после смерти моего отца. Отец был летчик, но война пощадила его. Он вернулся с войны целый, хотя два раза его самолет был подбит. Вернулся, и мама забеременела мною. Много позднее я узнала от мамы, что у меня был брат, но в войну, во время оккупации он умер. Отец вернулся, война пощадила их, но счастье длилось недолго. В тайге, на полигоне, куда он ездил с инспекцией, его укусил энцефалитный клещ, и из той командировки отца привезли на носилках. Его парализовало, и мама восемь лет, всю свою молодость прожила, ухаживая за парализованным мужем. А потом одна и одна. И только когда время перевалило за сорок, она неожиданно вышла замуж за моего отчима, профессора, преподавателя Днепропетровского политехнического института и старого холостяка, который неожиданно решил жениться, когда ему было уже за шестьдесят. Мама взяла меня и переехала в его двухкомнатную квартиру в старом дореволюционном особняке с лепными украшениями. Они прожили три года, когда неожиданно отчим скончался от инсульта, оставив маме квартиру. И это та самая квартира, в которой живу я сейчас. Я имею на это полное право, это моя мать выстрадала эту квартиру, и оставила ее мне, она моя, а он пришел сюда с одним чемоданом, и пусть уходит отсюда так же, как пришел, с одним чемоданом, возвращается в свой Воскресенск. – Мама, но его там никто не ждет, – сказала мне Ольга.– Кому он там нужен. – А здесь он тоже никому не нужен, – сказала я. Я очень боялась, что дочка скажет: он нам нужен, но она убоялась моего гнева и промолчала. Я сейчас вспоминаю прожитые тридцать семь лет, и ничего, связанного с ним хорошего и вспомнить не могу. Снова пишу. Уже вторая неделя пошла, а от дочки и внучки ничего. Тишина.Никаких шагов к примирению Перечитала записи. Прыгают мысли, вспоминается все урывками какими-то. Но буду продолжать. Дети, Маша и Ольга прочтут, и стыдно им будет за то, что меня мучили, не понимали. Да, так вот, день его приезда. До этого не было ни писем, ни звонков, тишина. Мать переживала, хоть и была у меня печать в паспорте, ну да паспорт каждому не покажешь, а результат такой; уехала дочка в дальние края и вернулась одна, неожиданно. А к весне и беременность уже стала видна, и мать, я же видела, ходила, опустив голову, а я строила план, как мы будем одни растить ребенка, дочку, я хотела только дочку, и вот мы будем растить ребенка, а потом я встречу хорошего человека, пару мне настоящую. А с Григорием разведусь, пустяки, разведут, раз мы в разных городах живем, и он не едет. Мама смотрела зорко, боялась, что я переживаю, плачу по ночам, уговаривала меня, что надо сохранять спокойствие и жить ради маленькой, а если тосковать начну, то ребенку плохо будет, они, дети, все чувствуют, там, внутри нас. В воскресение я собиралась пойти гулять с подругой, и когда раздался звонок, я решила, что это Томка за мной идет, а я еще и не собралась. Пока я дошла до прихожей, мама уже открыла. Я стою в дверях, ведущих в прихожую, халат на животе задрался и пуговица расстегнута, тесноват он мне, лицо все в пигментных пятнах, и на голове волосья торчком, не прибранные, а он стоит в дверях, в правой руке гвоздика, в левой чемодан, а за спиной гитара торчит. Чистенький такой красавчик, рубашка белая и улыбочка шесть на девять, как обычно. Мама руку к сердцу прижала от неожиданности, но говорит удивительно спокойно: – Ну, заходи зятек, коли приехал… Он еще шире улыбнулся, через порог шагнул, гвоздику ей протянул: – Здравствуйте, мама! Ну и все, вижу, она сразу растаяла, цветок взяла, а у меня слезы из глаз потекли ручьями, и на халат мой застиранный закапали, закапали. Григорий ко мне подходит, целует казенно и произносит так, как будто не было этих трех месяцев неопределенного молчания: – Здравствуй, Лариса. Тут меня и прорвало. Я села на сундук, он еще от отчимова деда остался, да так и стоял в прихожей. Я на него опустилась и зарыдала уже в голос. – Видишь, что ты наделал,– мама с упреком смотрела на Григория. С легким упреком, не так, как следовало бы. – Три месяца ни слуху, ни духу. Ни письмеца, ни звонка. Мы уже и ждать перестали. – Да я вот думал со дня на день, приеду и приеду. И не писал. А меня не отпускали на работе, то да се…. Григорий присел на корточки рядом со мной, и пытался оторвать руки от моего лица, а я все плакала, и плакала, хоронила свою мечту, свою придуманное будущее, без него, без Григория. Я как посмотрела на этих двоих, мать и Гришку, так и поняла, что теперь уж мне от него не скоро избавиться, мать будет против, уж очень она рада была, что зять приехал, глаза так и сияли. Теперь ей можно будет с высоко поднятой головой мимо соседских кумушек ходить, и мои истинные чувства ее нисколько не волновали, да и не догадывалась она о них. Позднее, может, и догадывалась, а в тот момент нет. Я слезы вытерла, мужа поцеловала, и все, началась наша жизнь втроем, а в скорости и вчетвером. Каждый божий день заполнен заботами, неустанной суетой, а потом проходят годы, и силишься что-то вспомнить, оглядываясь назад, и вспоминаются какие-то мелочи: Машенька за контрольную по математике получила тройку, и горько плакала. И пришлось мне садиться и сидеть, решать, думать, подтягивать, а Григорий сидел на балконе, играл на гитаре, что-то мурлыкал себе под нос. Конечно, справедливости ради надо сказать, что и от него был в доме какой-то прок, он врезал замки, чинил водопроводный кран, приносил домой картошку, притаскивал в августе арбузы. Денежка у его водилась всегда, хотя зарплату он мне отдавал до копейки, ну да у электрика всегда найдется левый заработок. Он ушел из ЖК, где мы работали вместе, на стройку, где больше платили, а пили, не меньше, и он часто приходил домой выпивши, молчал, играл на гитаре, и на мои крики, что он сопьется, не обращал никакого внимания. Как глухой становился. Свекровь нам не докучала, приезжала за все годы два раза. У нее в Воскресенске дочка была, младшая, вот она с той семьей и жила. Мама старела, и все, ну буквально все, в семье решала я. Подруги мне завидовали, что у меня тихий смирный муж, красивый и на гитаре играет, и приводили меня своими похвалами в ужас. Я не хотела такого себе мужа, и все его достоинства в моем сознании были пороками: Я никогда не мечтала, чтобы у меня муж был красивый, главное, чтобы на коне, его игра на гитаре никак меня не прельщала, а тихости и смирности я предпочитала уверенность в себе. По сторонам я пыталась смотреть, искать подходящий вариант, и на меня, хоть красавицей я никогда не была, многие мужчины внимание обращали, но все они либо совсем мне не нравились, либо были при женах и детях, и ничего серьезного на стороне заводить не собирались. Пару раз я ездила в отпуск на курорт, в санаторий, одна, там за мной тоже ухаживали, но опять-таки всякая шушера, и я махнула на личную жизнь рукой. Хотя опять-таки, с точки зрения окружающих меня женщин, с личной жизнью у меня все было в порядке, муж мною никогда не пренебрегал, чего никогда не было, того не было, но после неожиданной, от инсульта, смерти мамы я долго не могла оправиться, а потом перешла жить в мамину комнату, привесила крючок на дверь, и на просьбы мужа открыть отвечала отказом. Тогда он, наверное, и завел свою кикимору, а может быть, они и раньше снюхались, не знаю, он мне не докладывал. Кикимора его была моложе его, вдова, жила с сыном, в двухкомнатной квартире, и он к ней уйти не мог, вот и оставался в этой квартире, а какое он имел право в ней находиться? Квартира мамина, и чего ему здесь было делать? Когда все это случилось, Маша уже замужем была и Ольгушка уже родилась, так что мне забот хватало. Мама годик не дожила, чтобы прабабушкой стать. Маша с семьей жили у свекрови, пока свою квартиру не получили, а я опять мыла, стирала, нянькалась, водила девочку по кружкам, потом в музыкальную школу. Конечно, способности к музыке у Ольги от него, от Григория, но если бы не я, разве она закончила бы музыкальную школу? Это я семь лет с ней сидела, гаммы разучивала, пальчики поправляла, каждый раз отводила ее в школу и приводила обратно до двенадцати лет, потом она сама стала ходить. А он что? Он только на концерты ходил. И то, что Ольга сейчас в консерватории, моя заслуга, а не его. Он дальше того, чтобы с ребенком погулять, в садике посидеть, посмотреть, как Маша в песочке копается, дальше этого он в воспитании никогда и не шел, и все мечтал о сыне, все уговаривал меня еще родить, но я не захотела. Мечтала жизнь переменить, другого найти, а потом поздно было. И за все свои труды не так уж много я от детей просила, чтобы хотя бы при мне они ему ни чувств, ни внимания не оказывали, отвернулись бы от него, за то, что он на стороне любовницу себе завел, перечеркнул годы нашей совместной жизни, унизил меня и детей тоже. Да, да, я считаю, что детей он тоже унизил, а то как же? Какой пример подал? Я как-то ему об этом сказала, об унижении, о плохом примере, и он ответил, впервые ответил, говорить научился вдруг, когда с той стервой связался: – Я нормальный пример детям подаю, показываю им, что чувства важнее всего, а ты всю жизнь чего-то хотела, а на чувства тебе было наплевать, на мои, во всяком случае, точно, а своих у тебя никогда и не было. Я от оскорбления даже ответить толком ничего не смогла, хотела вещи его из квартиры выкинуть, и замок сменить, но Маша сказала, чтобы я ничего не делала, он имеет полное право жить там, где всегда жил: – Больше тридцати лет прошло, как он уехал из Воскресенска, здесь у него мы, друзья, работа, куда он уйдет. Оставь его в покое, мама. Пришлось оставить, Машка всегда любила отца, особенно когда маленькая была. Но Ольгушка, я считала, она моя внучка, и его совсем не любит, а тут вот захожу в комнату. Нет, дело было так. Ко мне приехала двоюродная сестра с дочкой из-под Москвы, навестить могилы родителей. Мы редко видимся, а все детство провели вместе, и для меня ее приезд всегда радость. Две недели пролетели незаметно, а в день отъезда я устроила у себя небольшую прощальную вечеринку. И вот во время этой вечеринки все и произошло: Вдруг вижу, Ольга куда-то пропала. Нет ее ни в комнате, ни на кухне. У меня сердце так и замерло. Открываю дверь в его комнату, и пожалуйста! Наплевав на все мои просьбы не общаться с дедом, который так меня оскорбил и опозорил, она сидит у него в комнате на кровати, держит все ту же гитару, которой в обед сто лет, и, наклонив голову, перебирает струны. И выражение лица у нее точно такое же, как когда-то было у Григория, когда он за мной ухаживал. А Григорий стоит в проеме открытой двери на балкон, курит прямо на ребенка и улыбается. Улыбается и глядит на нее, как будто любит, как будто он хоть палец о палец ударил с той поры восемнадцать лет назад, когда она родилась. И я сразу почувствовала, что им хорошо тут вдвоем, и я здесь лишняя, ну и закричала: – Сколько раз я тебя, Ольга просила, не общаться с ним хотя бы в моем присутствии. А Ольга мне в ответ: – Хочу и общаюсь… И это при сестре и племяннице! Еле-еле удержалась я, чтобы за волосы ее отсюда не выволочь. Сказала только: – Раз так, ты мне больше не внучка! И закрыла двери. А тут Маша подходит и я ей: – Хорошо твое воспитание! А Маша говорит: – Ты, мама, совсем тираном стала. Продохнуть не даешь, все учишь, как нам жить, и что делать. Отцом всю жизнь командовала, теперь нами. Дай хоть Ольге покой. В конце концов, он ей родной дед. – Какой он дед, какой дед! Еще и связался с этой! – Ну, от этого он ей дедом, а мне отцом быть не перестал. Вот так, случайно, я выяснила позицию дочери в этом вопросе. Ну, довели меня до слез, я ушла на кухню, заперлась там, и только вышла перед уходом сестры с племянницей, поцеловалась с ними, зять и дочь увозили их на вокзал, к поезду. Вечер, конечно, был испорчен, никакой радостной вечеринки не получилось, и все потому, что он в этот вечер не ушел к своей! Вот с той поры месяц прошел, я уже всю свою жизнь описала, а с их стороны никаких шагов навстречу для примирения нет и нет. Скоро у Ольги концерт в консерватории, неужели она не пригласит? Вчера вечером, когда я думала расстелить постель и сидела перед окном, смотрела на освещенные окна квартиры зятя, думала, что они там делают-поделывают, раздался звонок. Ольгушка позвонила, пригласила меня быть на концерте. – А пригласительный я тебе на столе оставлю,– добавила она. – Зайдешь, возьмешь. Я сдержанно поблагодарила, а у самой сердце так и запрыгало в груди. Завтра вечером я пойду на концерт, а это, как ни верти, первый шаг к примирению. А простить их придется. Не могу же все время только на их освещенные окна смотреть, я же скучаю, плохо мне без них… |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Зоя Криминская | нравится 0 Дата: 13:04:2012 |