Любить человека
|
Высокий песчаный берег был весь испещрен маленькими круглыми дырками, в которые с быстротой и ловкостью проскакивали юркие ласточки. Они летали над водой, кружились, хватали мошек и возвращались обратно. Берег был длинный, и на сколько хватало Пашкиного взгляда, всюду он видел снующих трудяг – ласточек. «Вот ведь пичужки – «без ума», а дом свой берегут, в чужой не залетят, и ловко как у них получается», - рассуждал он в раздумье, почесывая затылок, - «О птенцах ведь заботятся, вскармливают». Он пошарил по песку рукой, нашел плоский камешек и швырнул его в Сухону. Камешек резво, как мячик, заскакал, подпрыгивая на водной глади реки, оставляя после себя круги. «Раз, два... пять, шесть…» - считал Пашка появлявшиеся «блинчики». Солнце поднялось уже высоко, и становилось жарко. Он встал, поднял руку ко лбу, закрывая яркий свет, и посмотрел вдаль, стараясь увидеть знакомые, и родные дома деревни, но виднелся только высокий серый купол церкви с крестом. Пашка сложил руки трубочкой и громко прокричал, - «Эх, мать моя, прости непутевого сына». Над рекой разнеслось громкое удаляющееся эхо, уносившее с собой неразборчивый набор путаных слов. Повертев головой, он скинул ботинки и во всей одежде бросился в воду, несколько раз быстро окунулся с головой, выскочил обратно и, упав на песок, простонал, - «Ох, сердце ноет». По берегу до деревни оставалось километров шесть, но он не спешил идти. Ему хотелось побыть одному, что-то жгло в груди. То ли стыд мучал перед деревенскими, с кем жил когда-то, то ли совесть проснулась и отдавала через нервы и голову, в самое нутро, разрывая сердце. Пашка попытался смотреть в голубизну неба, но яркое солнце резало глаза. «Может, вернуться в город, да и без проблем?» - решал он для себя. – «Нет, мужик я или кто?». Мысли путались в его голове и не давали успокоиться. Вспоминал, как старался в колонии хорошо работать, не нарушать режим. Хотел, чтобы на чуть-чуть, хоть на день пораньше выпустили домой. Решил тогда, - «Все, выйду на волю и больше не пью. Знал, что из-за этой гадости многие попадали туда, да и там не дремали, находили возможность расслабиться, особенно слабовольные ломались или свои же «ломали». Пашка помнил, как сразу и ему доставалось, пинали ногами до потери сознания, но он терпел, когда было невмоготу, твердил, сжимая крепко зубы, - «Сам виноват». Нет, видно, осталось что-то еще человеческое, а отсидел ведь, почитай, пять лет, и теперь решил, - «Уж все, обратной дороги нет». Еще немного полежал, погрелся на солнышке, потом встал, отряхнулся от сырого налипшего песка, взял поистертый небольшой рюкзачок и зашагал в сторону деревни. И чем ближе он подходил, тем легче ему дышалось, и ноги увереннее ступали на родную землю. *** Веньку Казаченка ждали с войны долго. Никто уж и не чаял в деревне, что он жив, кроме матери его Степаниды, ведь, почитай, уж три года минуло, как все живые возвратились. Степанида в молодости была девкой крепкой, дородной и работящей, но в войну надорвалась, работая и за себя, и за мужиков. Не раз ей с бабами приходилось ходить в упряже, пахать, когда кони дохли от бескормицы. Довелось и лес валить, дрова заготовлять для колхоза и для себя. На мужа Захарыча похоронка пришла еще в сорок третьем. Ох и поголосила, да что делать-то, у многих такая же судьба. Оставшись одна, она часто сидела в раздумье, уставившись на единственную пожелтевшую фотографию, которая была вставлена в рамку и висела рядом с иконой. На ней заезжим фотографом когда-то были запечатлены ее муженек с сыном Венечкой. Она тогда что-то не согласилась засняться. - Сыночек милой, ты-то хоть вернись, вся ведь надежда на тебя, я то ведь иссохлась, да исстрадалась по тебе, - причитала Степанида. До сорок пятого года письма от Веньки еще хоть редко, но приходили. В них он писал о войне, что скоро доберутся и до Берлина, очень жалел отца, успокаивал мать. Хранила она все письма в особой шкатулочке и ключик носила на груди, подвешенным на веревочке. Не ведала, что Веню ее отправили на другой конец земли нашей воевать с японцем. После этого уж писем и не стало. «Как в воду канул», - говорила Степанида. Деревенские мужики, которые вернулись с войны, успокаивали ее, - «Молодой еще, так дослуживает. Не тужи, мать, вернется!» Но все сроки давно прошли, уже передали сообщения по радио об освобождении от японцев Сахалина, Курильских островов и полном разгроме Квантунской Армии. Налаживалась мирная жизнь. Бабы, у которых вернулись хоть и подраненные мужики, радели, детвора тоже пооживилась: ну-ко, папка вернулся, да еще и с медалями. Но больше было таких, как Степанида. Бывало, сядет баба у холодной печи, а руки ничего не хотят делать. Одной вроде как не надо ни топить, ни есть, ни пить. Совсем затосковала, а главное и на могилку некуда сходить. Как-то Катька - почтальонша посоветовала ей, мол, напиши в Москву о сыне-то, может, чего и знают, и рассказала случай, который слыхала от кого-то из соседней деревни. Мол, баба так нашла, где муженек ее захоронен. Степанида закрывала лицо ладонями и тихо плакала. - Ты поплачь, милая, поплачь, легче будет, -успокаивала ее почтальонша. - Может, жив он где? Мало ли бывает! Через полгода из Москвы пришел ответ с гербовой печатью, что Казаченок Вениамин Захарович в погибших не значится. Далее шло разъяснение, что в августе 1945 года он воевал в Приамурье командиром орудия, награжден медалью «За отвагу», в бою был ранен, находился на излечении в госпитале города Хабаровска. Степанида вдруг ожила, в воскресенье напекла пирогов и пошла к соседке Анфие поделиться радостью, тем более, что мужик ее Александр-бывалый, хоть и без руки, а вернулся домой живым и полна грудь наград. Тот почитал казенную бумагу, похлопал соседку по плечу, - «Не тоскуй, живой значит, подлечат и вернется». Степанида обрадела и на радостях впервые вместе за несколько лет напарилась в бане с блаженством до уморенья. Прошло более полугода, а весточек от сына мать так и не получила. Она «проглядела все глаза» в окна, наказывала с каждым шофером, кто ездил в район по делам, - «Вы уж там у вокзала-то посмотрите, может Венька мой приехал». Но дни пролетали и пролетали. Степанида опять зачахла, часто стала болеть и редко выходила из дома. Только деревенские бабы и спасали. Бывало, соберутся две, три и к Степаниде. Уж посудачат вместе и погорюют. Бабка Матрена, та гаданьями успокаивала, а знала она их ужас сколько: и по свечке, и по углям в печи, и по картам. И все у нее выходило, что жив Венька, но мается где-то очень далеко. - Кабы знать, куда ехать, - сокрушалась Степанида. – Так все бы бросила, да к нему бы доковыляла. А бабы не отступались, - «Ты съезди-ко, милая, сама в район-от, может там у начальства чего и повызнаешь». Но повызнать в районе ей ничего не удалось. До главного военкома Степанида не попала по причине его сильной занятости, а его заместитель ничего вразумительного не сказал. Она утерла слезы и продолжала бабам рассказывать о своих мытарствах, - «Он только посоветовал написать письмо в сам город Хабаровск, где находится госпиталь». Степанида описала все о сыне, но не верила, что письмо дойдет. Ей объяснили по карте, что этот город аж на другом конце России. Думала, - «Коли и дойдет письмо, то кто его там будет читать?» Но все же через два месяца ответ пришел. И даже не одно, а целых два письма, только через неделю друг за другом. Одно письмо от главного врача госпиталя, а другое от женщины Тамары, которая работала медсестрой, когда лечился Веня после ранений. Главный врач описал, что Веня лечился в госпитале почти полгода, ему сделано несколько серьезных операций на теле и особенно на голове – после осколочных ранений. Выписан он из госпиталя в марте 1946 года. А Тамара написала большое и очень подробное письмо о том, что Веня живой и работает сейчас истопником при их больнице, но только не говорит ничего и бывает, что не всегда все помнит, а так он добрый. Дальше женщина рассказала, как ухаживала за Веней, кормила его. Хотели после госпиталя домой отправить, но он отказался, да и боязно было одного посылать, так Веня и остался при больнице. В строчках письма незнакомки Степанида чувствовала теплоту и нежность. Она несколько раз перечитывала его, вытирая передником невольно выкатывающиеся из глаз крупные слезы. « Добрая душа», - Шептала она, перебирая губами написанное. «Спасибочки, приглядела, дай Бог тебе здоровья!» Деревенские мужики тоже обрадовались, что в их полку скоро прибудет. - Ты, Степанида, больно не переживай – руки, ноги целы, а приедет сюда, так голову поправим. Сказано, сделано. Провожали ее всей деревней, сбережений на такое дело не жалел никто, даже председатель подсобил маленько и вызвался сообщить, чтобы Степаниду там встретили. А та, нигде дальше района не бывавшая и сроду не ездившая на поездах, духом не пала, а наоборот, в ней ожила какая-то неведомая сила, энергия, которая вела ее за родным и любимым сыном. *** Намаявшись больше недели в поездах, она старалась отогнать хворь и усталость и думала только о Вене. У самого вагона ее встретила Тамара, молодая, невысокого роста, смуглая женщина в сером пальто и помогла уставшей от тряски Степаниде выйти из вагона. - Я вчера Вас ждала. - Она смущенно опустила глаза.- Меня главный врач попросил вас встретить, ему сообщили. - Ой! Земля из-под ног валится. Не могу, милая, идти-то дальше, голову кружит. Они сели на каменный парапет. Степанида перекрестилась на видневшийся из-за домов купол церкви. Еще издали они услышали ядреный звук гармошки. Веня сидел на скамейке в беседке недалеко от здания больницы и перебирал лады, натягивая меха. Вокруг него собралось человек десять, находящихся на излечении. Они с печалью в глазах слушали задушевную игру гармониста. Увидев Тамару, все встрепенулись, встали и, что-то бубня, медленно поплелись по тропинке к дверям больничного корпуса. Веня перестал играть и, широко раскрыв рот, улыбался, но молчал. - Сынок! - заголосила Степанида и бросилась его обнимать. Тамара стояла в сторонке, прижавшись к дереву, и слезы сами ручьем потекли по ее лицу. - Милый сыночек, Венечка! Ведь это я, мать, за тобой приехала. - Степанида целовала у сына руки и голову, и горячие материнские слезы катились по его бледному, измученному лицу. - У-у-у! - глухо промычал Веня и махнул рукой в сторону больницы, а потом показал на Тамару. Его глаза были бессмысленны и стеклянны и ничего не выражали. - Не чаяла ведь тебя увидеть, а ты живой, - причитала мать. - Домой поедем, там хорошо. Она сняла шапку и гладила сына по голове, на которой виднелись не заросшие волосами красные вздутия от только что залеченных ран. Через два дня, когда были оформлены все документы, их проводили до поезда, а главный врач поцеловал Степаниду в щеку и сказал, - «Держись, мать, жизнь она штука такая, нужно бороться!» Степанида еще раз прослезилась и крикнула из вагона, - «Спасибо вам, люди добрые!» *** В районной больнице местный врач осмотрел Веню и весело протянул, обращаясь к Степаниде, - Вот молодцом, видишь, какого красавца-жениха привезла. Затем полистал историю лечения, помолчал и добавил, - Пока ему покой нужен, может, со временем память и вернется. Главное, мать, что ты теперь не одна. Степанида берегла Веню, старалась не утруждать его тяжелой работой. По выходным пекла пироги, топила свою баню. Деревенские мужики навозили им из лесу бревен и сами распилили и раскололи их на дрова. Веня тоже без дела сидеть не хотел, крутился вокруг мужиков, складывал дрова в поленницу, таскал с реки воду, что-то мычал про себя. А если мать возражала, он сердился, размахивал руками и громко хрипел. Никого из деревенских Веня не помнил, даже тех, с кем когда-то в молодости гулял. К ним приходили и девчата, с которыми до войны он учился в школе и дружил. Молодежь успокаивала Степаниду, на посиделках у них пели песни под гармонь, устраивали веселые игрища. Только Веня безучастно сидел на скамейке, следя за происходящим своими белесыми глазами, и лишь временами подыгрывал на гармошке. По совету председателя колхоза Веню определили на работу - зимой конюхом, а летом пасти деревенских коров. - Работа не больно трудная, - говорил председатель. – Опять же на свежем воздухе, пользительно. Степанида не возражала: что молодому да здоровому дома-то сиднем сидеть. Проходили годы. По возрасту Вене перевалило уже за тридцать пять, и молодые девчата и парни теперь обходили нелюдимого стороной, а ровесники давно обзавелись своими семьями. Степанида стала больше болеть, у нее отказывали ноги от непосильной работы во время войны, да и застужены были холодными зимами. Теперь не помогала ни баня, ни ворожба. Веня оказался мастеровым, сам починил крышу дома, подмазал и прочистил печь, рубил дрова, а говорить так и не научился. Как-то бабы, сговорившись, приводили к нему из соседней деревни невесту, глухонемую от рождения, но, почуяв что-то неладное, он всех выгнал, да еще так затопал ногами, что деревенские отступились от этой затеи. Иной раз к ним захаживали местные мужики, которым негде было отвести душу. Степанида разрешала, думала – пусть, мол, все хоть в доме человеческая речь, да и Веня пооживится. Лежа на печи, она слышала все разговоры, которые велись в ходе застолий: и о тяжелой жизни, и о колхозных делах, вспоминали и войну. Веня приносил из комода завернутые в полотенце две медали «За отвагу» и два ордена Красной Звезды. Мужики дивились и крепко пожимали руки хозяину, а тот в ответ широко улыбался и брал гармонь. - Эх! Бабу ему нужно бы, Степанида, хозяйку в дом, - сокрушались мужики и даже хотели сосватать, но на том дело и кончалось. Мать и сама знала, что она уже стара, больна и долго не проживет, а как сын-то один в доме останется. Но мечте Степаниды сбыться не удалось. Сыну шел сороковой, когда ее не стало. Первые годы Веня сильно тосковал, бывало, напивался и бродил по деревне с гармошкой, что-то мыча. Но соседские старухи следили за ним, когда сварят чего, постирают, приберут в доме. Скоро Вене это надоело, что-то он осерчал и перестал их пускать, а если они приходили, размахивал руками, гнал из дома. Так его дом постепенно приходил в запустение, редко можно было увидеть дым из трубы. Веня все больше сидел затворником, *** Кольке, Окуленихи сыну, шел в ту пору восемнадцатый год. Билась мать с ним, никакого сладу. Отца Колька не видел никогда по той причине, что официально его и не было. После войны Окулениха, еще молодая, уехала в район на учебу, а оттуда вернулась уже пузатая. Деревенские считали, что баба она пустая и бесшабашная, любит с мужиками поластиться, а воспитанием сына, кроме как выдрать, не занимается. Так Колька и вырос – сам по себе, а бабки поговаривали, - «Большая детина, но неумная». В школе учиться он ленился, да и вообще не хотел. Из интерната в районе, куда его определили, сбежал после пятого класса, долго прятался от матери по деревням у разных дальних родственников, пока Окулениха не нашла его и не притащила домой. Отхлестала вицей – будь здоров как, рубцы на одном месте долго еще напоминали об этом. Так парень и рос сам по себе, да куда ветер дунет, пока его не пристроили на скотный двор помогать матери на подсобных работах. Вене в ту пору председатель колхоза тоже подыскал работу. Зимой воду таскать в котлы и греть ее для доярок, а летом пасти коров. Но большое стадо Вене одному не доверяли и подпаском к нему определили Кольку. Бывало Веня лежит на траве, смотрит выгоревшими зрачками на плывущие облака и что-то мычит про себя. Колька молчать не любил и, коротая время, трепался, рассказывал разные прибаутки, не понимая, слушает его Веня или нет. Тишина, покой, свежий воздух сблизили их, так, что местные бабы стали замечать, что Колька иногда захаживает к Вене домой. Окулениха тоже не раз «застукивала» там сына и «разнесла» по всей деревне, - Ну-ко, захожу, а оне сидят за бутылкой, водку вишь распивают, черти. Я взяла полено да хотела было вразумить обоих, так этот чеканутый так меня толкнул, что кубарем с лестницы и скатилась. Ладно, руки, ноги целы, а голова и до сей поры трещит. Она наклоняла голову и показывала «шишки», задирала подол и демонстрировала бабам синяки на ляжках. - Теперя боюсь его, глаза-то кровью налитые, ровно у волка. Бабы, конечно, ей сопереживали, а мужики те больше подсмеивались. Но чтобы не судачили в деревне, но работу свою Веня делал исправно. Все коровы рано утром под барабанную дробь деревянных палочек пастуха сгонялись в стада и уходили в поля, а вечером исправно возвращались домой. За эту работу бабы давали Вене съестного кто что мог: яйца, молоко, картошку, пироги. Знакомых мужиков из своего дома Веня не гнал, а те пустые никогда не захаживали. Забегали и молодые парни перед вечеринкой и танцами, чтобы веселей было идти в клуб. Так и повелось, что в его доме постоянно горел свет. Бабки и женщины злились, жаловались председателю, а тот только отшучивался, мол, - «Сами привязывайте своих мужиков к крыльцу, у меня своих забот по горло». Но с Веней он все же поговорил, и тот осерчал. При виде баб делал злющее лицо и отворачивался. *** Пашка к тому времени закончил восьмилетку и остался в колхозе, работал уже два года на машинном дворе, помогая слесарям ремонтировать трактора и разную сельскохозяйственную технику. Уставал сильно, а дома мать плохо ходячая, больная, торопился подсобить ей с коровой управиться и телушку накормить. Пашкины младшие сестра и брат погодки, учились в районном центре в интернате. Приезжали только на каникулы или на большие праздники. Помощи по дому от них понятно никакой, поэтому на нем, старшем и держалось все хозяйство. Пашку все считали головастым. Он сам починил оставшийся после смерти отца старенький «Ковровец». Поскольку личной техники в деревне было «не густо», то у деревенской молодежи мотоцикл был в почете. Ребята завидовали, когда хозяин рассекал на нем по улице, пугая шумом мотора кур да деревенских старух. Пашка был ровесником Кольки и к тому же соседом. Ему нравилось балагурство товарища, вечно он был в центре внимания и особенно у девчат. В свои восемнадцать он был высок и красив, кудреват и тонколиц. Девки не упускали возможности побыть с ним в кругу, а уж, когда он провожал какую - это считалось за удачу. Бывало, Колька просил у дружка мотоцикл, чтобы прокатить с ветерком за деревню какую-нибудь подружку. Пашка не отказывал. Весна в тот год была ранняя и теплая, снег, растопленный жаркими лучами солнца, быстро превратился в ручьи и сошел раньше обычного. Земля парила, словно дышала после тяжелой и холодной зимы. Быстро набухали почки на деревьях, распустились вербы. Звонко распевали соловьи – предвестники лета. Деревня тоже просыпалась, выползали хоть пока и в валенках на завалинки бабки, чтобы погреться на солнышке, резвилась у быстрых ручейков мелкая ребятня. Во всем виделась новизна, надежда на лучшую жизнь. Как раз в ту пору вызвали парней в районный военкомат. Председатель думал - рядил, как бы еще оставить Пашку дома, все-таки подходило время пахать и сеять. Писали от колхоза прошение на отсрочку, мол, мать больная да еще двое малолетних, но важная бумага так и не понадобилась. *** Соскучившись по свежему теплому воздуху, по свободе от домашних стен и родителей после танцев и вечеринок в клубе молодежь спускалась на широкий песчаный берег реки Сухоны. Разводили костер, коптили рыбу, пойманную парнями заранее, пекли картошку, а потом, под утро, все разбредались по берегу парами, чтобы полюбезничать наедине. Так было и в тот выходной вечер. Парней и девчонок собралось много, принесли пирогов, разных домашних приготовлений. Без водки, как всегда, не обошлось, тем более, что был повод – праздник 9 Мая. Девчонки звонко и голосисто смеялись над ребятами, которые шутя устраивали на песке потасовки и не удержавшись падали в еще непрогретую воду. Замерзнув, парни тут же стаскивали с себя брюки и рубашки, чтобы выжать и посушить над огнем. Почему-то на этот раз все припасы быстро кончились, а так как ночи были еще прохладными, то скоро все стали замерзать. Колька был особенно навеселе, он обычно к таким вечеринкам успевал подготовиться заранее. Всем хотелось еще посидеть, чтобы не распалась такая веселая компания, и он предложил достать еще. - У Вени точно есть, - И Колька махнул рукой в сторону угора. - Он мне показывал, в комоде три бутылки держит. Девчонки насторожились и стали его отговаривать: - Ты что! Он ведь чокнутый. Как ты пойдешь к нему ночью? Но Колька был непреклонен и храбрился. - Да мы с ним столько пивали! Он и дверь-то сроду не запирает. Пашка тоже был в «хорошем состоянии» и поддержал друга, хотел показать и свою удаль и сноровку. По дороге они говорили о девчонках, кто какую пойдет провожать. Света в доме не было. Входная дверь, как и предполагали, оказалась не запертой. - Спит, - шепотом сделал вывод Колька. - Ты за мной заходи и стой в сенях у дверей. Колька знал расположение комнат и хорошо ориентировался в темноте и на цыпочках тихонько вошел в комнату. Вдруг Пашка услышал какой-то нечеловеческий рев, звон разбитого стекла и треск вылетевшей оконной рамы. В туже минуту он увидел, как огромная тень с чем-то в руке бросилась на него. Пашка от испуга нагнулся, случайно его рука нащупала полено. Тень замахнулась на него. Пашка отпрыгнул назад, увернулся и ударил поленом по надвигающемуся человеку. Видимо удар был сильным, тот охнул и с грохотом повалился через открытую дверь на ступеньки крыльца. Пашка перескочил через тело и опрометью побежал в сторону реки. По дороге его нагнал весь дрожащий и протрезвевший Колька. - Ну как там? Я в окно успел выскочить, еле ноги унес. Весь перерезался, разбился, когда падал. Кровь ото всюду течет. - Кажется, я его убил! - Пашку сильно трясло. Он остановился у забора и его вытошнило. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Андрей Котов | нравится 0 Дата: 01:10:2012 |