С чего начинается Родина.
|
Я не литератор. Но мне необходимо поделится с вами своими мыслями и воспоминаниями. Смиренно надеюсь, что найдётся такой человек, у которого хватит терпения прочитать написанное. И буду совсем счастлив, если кому-то что-то понравится из того, что я предлагаю вашему вниманию. Всё, о чём хочу рассказать, – правда. Это маленькие кусочки моей жизни, которые научили меня быть таким, какой я есть. С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА Попробуйте вспомнить своё раннее детство. Вспомнить то время, когда вы с каждым новым днём, с каждой минутой, секундой жадно впитывали в себя что-то сложное, но безумно интересное и загадочное. Оно обволакивало вас со всех сторон захватывающей дыхание тайной, кружило голову и неумолимо влекло за собой. Попробуйте это вспомнить, и тогда вам будет легче понять меня. Глава № 1 В 1969 году, 5 июня мне исполнилось семь лет. Пронзительный, не умолкающий ни на секунду, с назойливым упорством врезающийся в моё сознание суетливый шум заставил меня открыть глаза и тут же зажмуриться от ослепительно-яркого света, золотистыми потоками льющегося прямо в моё лицо. Ещё раз открыв глаза, я почти проснулся, потому что начал понимать происхождение так сильно раздражавших меня звуков. И, как ни странно, сейчас они уже не казались мне такими мерзкими и противными. Там, за окнами, радовались первым солнечным лучам и новому весеннему дню воробьи. Я совсем проснулся и уже с удовольствием и интересом слушал их беспокойное щебетание. Постепенно чириканье, доносившееся с улицы, этот сплошной поток бесформенного никем, на первый взгляд, не контролируемого шума, стал приобретать в моей голове некую образность. Особенно громко и чаще всех голосил один из воробьёв. Мне показалось, он был возмущён больше всех, потому что время от времени эта беспокойная птица переходила от воробьиного слова к решительным действиям, жёстко отстаивая свою правоту. В это время другие воробьи или совсем замолкали, или издавали такие звуки, от которых у меня сразу начинало звенеть в ушах. Уютно устроившись на огромной пуховой подушке, я слушал их беспокойную возню за окном и, прищурившись, наблюдал за маленькими пылинками, которые, как серебристые искорки, кружили в ярких лучах солнечного света. Лучи становились всё шире и шире. Теперь они заливали светом почти всю комнату, где стояла железная кровать с панцирной сеткой, мягкой периной и набалдашниками на спинках, похожими на львиные головы. В этой кровати лежал и нежился я, и мне сейчас совсем не хотелось покидать это тёплое и уютное местечко. Было ещё рано, и я продолжал внимательно рассматривать комнату. Напротив кровати стоял большой, с алюминиевыми ручками-раковинами комод. Покрытый белыми кружевными салфетками, он был уставлен разными коробочками и шкатулочками, в которых бабушка хранила иголки, разноцветные пуговицы и всякую мелкую всячину. Там же стояла большая фарфоровая пепельница в виде грозного Байкала, бросающего большой камень в убегающую от него непослушную Ангару. Громоздкое радио в деревянном корпусе завершало комодную композицию. Прямо над радио висело зеркало. Самодельная деревянная рамка, обрамлявшая его, была утыкана яркими поздравительными открытками, письмами и фотографиями. В подобных рамках на стене, у которой стоял комод, размещались ещё фотографические карточки, по которым с лёгкостью можно было ознакомиться со всей нашей роднёй. В одной из таких рамок, она была больше других, находилась и наша семья – мама, папа и, естественно, я. Моих фотографий было много, но одна из них выделялась особенно – крупный портрет. С портрета я сам смотрел прямо на себя. Я никуда не мог от этого прятаться. Это меня забавляло и слегка пугало. Немного поползав по кровати в надежде спрятаться от самого себя, я понял, что мне это никак не удастся. Тогда я убедил себя прекратить начинающую раздражать меня игру и продолжил изучать комнату дальше. На этой же слегка голубоватой стене, побеленной белилами, выделяясь яркими пятнами, особенно торжественно смотрелись почётные грамоты деда. Они, как бы размахивая алыми флагами, привлекали к себе внимание. И судя по тем местам, что для них определили, можно было легко догадаться, что дед гордится этими знаками отличия. Дом на две части разделяла перегородка, сделанная из досок и окрашенная в синий цвет. Она не доходила до самого потолка, а заканчивалась сантиметрах в сорока, оставляя пустое пространство у потолочной балки. Это место украшала слегка собранная в гармошку ситцевая занавеска – зелёная, в мелкий белый цветочек. Такая же занавеска висела и во входном проёме между кухней и комнатой. Выглядело это, на мой взгляд, весьма нарядно. Со стороны комнаты, где в этот момент находился я, на перегородке висел тонкий тканый коврик с необыкновенным фантазийным пейзажем. Я любил рассматривать это чудо безымянного художника, делал это часто и поэтому очень хорошо знал каждый узелок этого полотнища. У коврика стояла бабушкина кровать, почти такая же, что и та, на которой сейчас лежал я. Она была аккуратно покрыта светло-зелёным покрывалом и большими подушками, стопкой лежавшими у изголовья. Я поймал себя на мысли, что никогда не видел её кровать расстеленной, наверное, потому, что, когда она ложилась отдыхать, я уже спал, а когда вставала, я ещё спал. Вот такая умная мысль мне пришла в голову. В углу стоял высокий деревянный шифоньер с длинным узким зеркалом на одной из дверок и металлическими ручками-висюльками. Эти ручки всегда раскачивались и стучали о дерево, когда бабушка закрывала или открывала дверцы. Шифоньер внутри себя хранил много секретов. Так, по крайней мере, думал я. Может быть, потому, что он открывался очень редко, только когда бабушке нужно было достать из него или, наоборот, положить что-то очень ценное. Надо сказать, что понятие «ценность» разными людьми воспринимается по-разному. Для бабушки и деда, например, – как для людей, которые по себе знали, что такое голод, разруха и обноски с чужого плеча. Постельное бельё, крепкая рубаха, добротные штаны или просто отрез ситцевой ткани, из которой можно будет потом что-нибудь сшить, – всё это представляло ценность. Наверное, потому, что доставалось всё непросто, через тяжёлый труд. В этом же шкафу висел дедушкин парадный костюм. Но для меня интерес представлял не сам костюм, а то, что было к нему прикреплено. Поблёскивая металлом, пиджак этого костюма украшали ордена и медали, заслуженные дедом на войне. В 1941 году дед ушёл добровольцем на фронт, как и многие его односельчане. Все четыре года он крутил баранку легендарной полуторки. Весть о победе его застала в Будапеште. Вот так, на первый взгляд, будто бы всё просто и понятно: как и многие, он пошёл на фронт, повоевал и вернулся. Счастливый! Да нет, не всё так просто. Всё гораздо сложнее… Радиола, та, что стояла на бабушкином комоде, умела проигрывать виниловые пластинки. Этим проигрывателем дед был премирован за ударную работу. Одной из пластинок дед дорожил особо. Сборник фронтовых песен в исполнении Марка Бернеса крутился на диске чаще других. Когда дед молча слушал именно эту пластинку, он по нескольку раз возвращал иглу к песне, которую я, обладая неплохой памятью, запомнил и автоматически выучил наизусть. Однажды, когда Марк Бернес душевно запел «Враги сожгли родную хату», я своим тоненьким голоском подхватил эту мелодию и вместе с легендарным артистом продолжил её исполнять. Дед пристально посмотрел на меня, посадил к себе на колени, осторожно прижал к себе, и я увидел, наверное, то, чего не видел больше никто. Никто, наверное, не видел, как дед плачет. Нет, неправильно. Он не плакал, потому что те маленькие капельки, что выкатились из его голубых глаз, выглядели совсем не как обычный плач. Это было что-то другое – что-то такое, что нельзя описать. Можно только почувствовать, когда сам увидишь. Вот так мы тогда сидели и молча слушали, а Марк Бернес продолжал: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт…» И уже тогда я начал понимать, что медали и ордена, висевшие на дедовом парадном пиджаке, – это не просто игрушки, а его фронтовая жизнь. За каждой из наград скрываются достойные, мужественные дела. Дед не любил рассказывать о войне и без надобности не выставлял напоказ свои заслуги – висевшие в шифоньере награды. Поэтому для многих он был просто хорошим человеком, бывшим фронтовиком, водителем полуторки, отъездившим по фронтовым дорогам и без единой царапины вернувшимся домой в звании старшего сержанта. Закончив размышлять на тему, что прячется в бабушкином шкафу, я устремил свой взгляд на самое волнительное для меня место в этой комнате: на шифоньере лежал плоский, продолговатый деревянный ящичек, покрытый красным лаком, с двумя стальными застёжками сбоку, а между ними находился маленький врезной замочек. С тех пор как я обнаружил этот ящичек, он не давал мне покоя. Любопытство терзало меня. Вот уже много дней подряд, просыпаясь, я смотрел на него и ломал свою ещё совсем юную голову в догадках, что же там внутри, что же находится в этом таинственном ящике. Я был ещё совсем мал и поэтому знаний и жизненного опыта на тот момент накопил не так много, чтобы легко сообразить, что на самом деле там может быть. Зато мама мне часто читала сказки, и в эту сторону моё воображение работало совершенно безудержно. Дня два или три пофантазировав на сказочную тему, я решил, что эта версия не подходит. Конечно, было бы здорово, если бы в этом ящике находилось что-то волшебное. Но хоть и было мне пока ещё шесть лет, в Деда Мороза я уже почти не верил, ведь мне скоро семь, а в этом возрасте, на мой взгляд, человек совсем не ребёнок. В семь лет люди идут в школу, а это, доложу я вам, серьёзно. Я буду не какой-нибудь голопузый детсадовец, а вполне авторитетный первоклассник – с личным портфелем, собственной ручкой, тетрадками и большим количеством учебников с разноцветными картинками. А ещё у меня появится костюм – как у деда, и обязательно значок: маленькая красная звёздочка октябрёнка. Немного помечтав о своём будущем, я вновь сосредоточил внимание на загадочной шкатулке. Что-то она мне напоминала. Нечто похожее я уже где-то видел. Но где? Мне казалось, что моя голова вот-вот взорвётся от невероятного напряжения, прилагаемого мной для одной-единственной цели. Я старался вспомнить тот эпизод в моей жизни, который был связан с подобной вещью. Зимой вместе с мамой и папой мы жили в городе, а точнее в пригороде провинциального рабочего городка. Наша комната находилась в большом одноэтажном бараке с длинным коридором и настоящей печкой в центре дома, где находилась общая кухня. Эту печь топили редко, только по праздникам или ещё по какому-либо особенному событию. В общем, когда нужно было приготовить что-то необычное или много чего. А так все обходились электрическими плитками. У каждого в комнате была плитка. А как же!.. В разные стороны от кухни протянулся коридор, по стенкам которого располагались многочисленные двери наших соседей. В одной из таких комнат ютилась и моя семья. Но мы ютились, как я тогда думал, богато, потому что на тумбочке у окна стояла вещь, которой я очень гордился. На тумбочке стоял телевизор «Садко». Он был небольшой, но это же телевизор! Далеко не каждый мог себе позволить в то время иметь такую роскошь. Отец купил его в кредит. Я почему-то коверкал это сложное для моего понимания слово и говорил «декрет», чем вызывал неудержимый смех моей мамы. Публика в нашем доме жила разная, но в основном это были молодые семьи, приехавшие из близлежащих деревень и решившие пустить корни в этом развивающемся городе. Мои родители являлись именно такими сельскими мигрантами. Естественно, у многих наших соседей были дети – такая же мелкотня, как и я. Поэтому дефицита в друзьях у меня не было. По вечерам мы с ребятами часто резвились в длинном барачном коридоре, придумывая разные игры. В это время некоторые взрослые собирались у нас. Захватив с собой кто стул, а кто табурет, они рассаживались в нашей маленькой комнате, заполняя всё свободное пространство, и внимательно смотрели в телевизор. Это явление позволяло нам с друзьями быть какое-то время совершенно свободными от контроля взрослых и развязывало нам руки на мелкие шалости. Вот в какой-то из таких зимних вечеров я и увидел похожую вещь в телевизоре, когда зачем-то забежал к нам в комнату из коридора. Два дядьки в длинных чёрных плащах и круглых высоких шляпах доставали из похожего ящика, как тот, что на бабушкином шифоньере, красивые пистолеты. Ну да, конечно! Как я сразу не догадался?! Конечно же, дед хранил в этой длинной шкатулке пистолеты. Всё логично. В шифоньере висел его костюм с орденами и медалями, а рядом находилось его оружие. Я был крайне взволнован этой догадкой, и мне ещё больше захотелось добраться до заветного ящичка, в содержании которого я уже не сомневался. Не сомневался потому, что, как я уже сказал, сложившаяся версия выглядела абсолютно логичной, а главное, это предположение мне очень нравилось. Дело за малым. Как же теперь убедить деда поделиться со мной своим секретом?.. Будучи человеком, как я уже говорил, «почти взрослым», я совершенно отчётливо представлял грандиозную сложность задуманного. Если честно, я не то чтобы побаивался – скорее, как-то трепетно, с аккуратной сдержанностью и уважением относился к деду. Старался не беспокоить его по пустякам и не задавать лишних вопросов. Вот и в случае с ящичком я думал: если дед спрятал его так далеко, значит, он им очень дорожит и, наверное, не хочет лишний раз его трогать. А я полезу к нему с такой глупостью: «Покажи, деда!» А если там вообще совсем не то, о чём я думаю? Уф, ну и задачка! Ну почему, ну почему мне просто не попросить деда показать мне этот ящик? Почему? Если честно, я не могу понять, что меня сдерживает. Что же такое заставляет меня относиться к деду как-то особенно? Не так запросто, как ко многим другим. Глава № 2 Дед был человеком суровым и малоразговорчивым, но эта его особенность вовсе не означала, что он меня мало любил. Наоборот, мне иногда казалось, что он очень даже сильно меня любит. Потому что таких подарков, какие делал он, больше мне не дарил никто. В городе под сервантом располагалась целая коллекция дорогих игрушек, и почти все эти игрушки подарил мне дед: большая железная пушка, стреляющая пластмассовыми снарядами; машина-ракетница, выпускающая длинные резиновые ракеты, а также много игрушечных солдатиков, которых я с азартом расстреливал из вышеупомянутого грозного оружия. Помимо того, дед при любом удобном случае давал мне бумажные деньги. И тут он не мелочился. Это были серьёзные денежные знаки: пять, десять, а иногда и двадцать пять рублей. Я, конечно же, всегда их отдавал маме, но сам факт такого внимания к моей скромной персоне со стороны деда говорил о многом. Но, несмотря на такое доброе, я бы даже сказал нежное, отношение ко мне, он был для меня человеком, к которому, как к огромной горе, нельзя было подойти без захватывающего дух волнения и восхитительного уважения. Дед чаще отсутствовал в усадьбе, а когда приезжал домой на любимом коне Митьке, запряжённом лёгким рессорным ходком, молча обедал и уезжал снова заниматься колхозными делами. Я не знаю, почему он назвал своего гнедого Митькой, зато совершенно точно знаю, что он его очень любил. Митька родился слабым, хилым жеребёнком, и местный ветеринар почти сразу вынес ему страшный вердикт: не выживет. Но дед не согласился с его заключением и забрал Митьку себе. Потом долго, как с маленьким ребёнком, возился с ним. Выходил, и потом, глядя на этого молодого, стройного и резвого конька, никак нельзя было сказать, что он когда-то был забракован. Дед гордился своим тёмно-гнедым красавцем и, будучи довольным, что у него есть такой конь, с удовольствием гарцевал на нём по деревенским буеракам. Дед был человеком уважаемым. В колхоз «Страна Советов» Аларского района, где он жил, входило несколько крепких хозяйств. Наша деревня называлась Бурятск. Но это вовсе не означало, что здесь жили буряты. Нет. Бурятск когда-то заселили мигранты, в основном с Украины. Здесь осели поляки, семьи из Поволжья и ещё некоторые представители славян, приехавших в Сибирь на свободную землю. На этом месте, где сейчас стоит наша деревня, когда-то жили буряты, но, по-видимому, не выдержав наплыва столыпинских переселенцев, они решили немного подвинуться и, как подобает хорошему, гостеприимному хозяину, не мешать новосёлам обустраиваться. Мои предки, так же как и многие другие, приехали в эти края и всерьёз обосновались. Дед представлял уже третье поколение нашей фамилии на этой земле. Здесь он родился, окончил пять классов, затем ремесленное училище в Кутулике и отсюда с корочкой шофёра ушёл на войну. Сразу после войны ему предложили занять должность заместителя председателя сельского совета в колхозе. Другими словами, доверили представлять советскую власть конкретно в нашей деревне. Потом, уступив партийную службу более энергичному и молодому товарищу, он перешёл, если можно так сказать, на менее нервную работу и стал уважаемым и строгим бригадиром. Но, несмотря на свою занятость, он всегда находил время для меня. Кто жил в деревне, тот хорошо знает, что уехать из хозяйства, пусть даже на короткий срок, – очень большая проблема. Разве что зимой, и то ненадолго, с условием, что кто-то присмотрит за живностью и протопит печь в доме. Я отчётливо помню, как дед приезжал к нам в город. Это как раз был тот редкий случай, когда он ненадолго мог вырваться из деревни. Случилось это на старый Новый год. Тогда дед просто засыпал меня подарками. Именно в тот его приезд он и купил мне вышеупомянутую ракетницу, а потом долго гулял со мной по нашему посёлку. Дед внимательно слушал мои рассказы и старался удовлетворить все мои корыстные желания. Тогда, почувствовав особенное душевное расположение деда, я нагло расслабился и забыл про скромность. Меркантильные желания у меня возникали часто, особенно в магазинах, куда мы время от времени заходили с дедом. Да, тот его приезд в город, несомненно, останется в моей памяти как яркое событие, до краёв наполненное только положительными эмоциями. Но всё-таки чаще я жил в деревне. Моя мама считала, что деревенский воздух и свежие продукты гораздо полезнее для моего растущего организма, чем аналогичное в городе. Поэтому можно сказать, что я не гостил у бабушки с дедушкой, а большей частью жил у них на правах, без преувеличения, любимого внука. Так и сложилось на будущее. Зимовал я в городе, а как только запахнет весной – отправлялся набираться здоровья на свою малую родину. Скажу честно, жизнь в деревне мне очень нравилась. Я как мог помогал бабушке по хозяйству. Например, лука с грядки нарвать или курочек покормить – в общем, ничего серьёзного. А вот деда я всегда ждал с нетерпением. Потому что только он мог мне доверить что-то серьёзное и важное; что-то такое, после чего чувствуешь себя настоящим мужчиной, невзирая на очень юный возраст. Своим хозяйством дед занимался рано утром и поздно вечером – как раз тогда, когда мне нужно было спать. Поэтому я ждал его к обеду и всегда очень радовался, услышав топот копыт Митьки и поскрипывание его таратайки за оградой. Я знал: это дед приехал на обед. Он привязывал вожжи к столбу у ворот и обязательно что-то давал поесть своему любимцу: или овса, или пучок сена. Только потом он заходил в дом. «Ну, корми мать», – говорил он бабушке, а потом, поглядывая в окно, молча ел. Иногда, когда дед не спешил, он успевал что-то сделать по дому и потом позволял мне проводить его на работу. А это означало, что я прокачусь вместе с ним на ходке. Обычно в такие дни он, потрепав мои белобрысые кудри, брал меня под мышки, высоко поднимал в небо и усаживал на телогрейку, покрывавшую колючую солому, которая, видимо, для мягкости была положена в ходок. «Ну, Лежка, садись. Прокатишься со мной малость». Мы, трогались. Я закрывал глаза, открывал рот и громко тянул букву «а». Получалось очень забавно. От тряски «а» дрожала, и получался звук, который просто так не сделаешь, если только не постучишь специально себя в грудь. Меня это почему-то очень забавляло. Дед в это время всегда щурился и посматривал на меня с какой-то необыкновенной улыбкой. Это была улыбка счастливого человека. Может быть, он радовался, что есть у него я, работа, дом, бабушка. Что нет войны, что сыт его Митька и что сегодня хороший, тёплый, солнечный день. Вот так проезжали мы с ним метров триста по деревенской улице мимо домов соседей, до большой развилки. Он останавливал коня, ставил меня на траву и со словами «Ну, теперь беги домой» аккуратно подталкивал своей каменной от мозолей ладошкой по направлению к нашей избе. Я претворялся, что решительно двинулся в указанном направлении, делал несколько шагов и прятался за ближайший полопавшийся от времени деревянный электрический столб и украдкой наблюдал, в каком направлении поедет дедушка. Хоть я и был ещё маленький, но куда ведут эти три дороги, я тогда уже успел узнать. Прямо – на поля, налево – на ферму, ну а если пойти направо через стлань, которая держала воду в небольшом пруду, то эта дорога вела в контору. Дед меня уже брал с собой в каждое из этих мест, и поэтому я в общих чертах знал, что они собой представляют. Очень интересно было на ферме. Но не из-за стада одинаковых и постоянно мычащих коров. Нет. Там было то, что во мне одновременно вызывало и ужас, и какое-то невероятное восхищение мощью и силой. Два огромных племенных быка с большими металлическими кольцами в ноздрях глухо рычали и рыли землю мощными копытами. Они находились в отдельных загонах и, как чудища из сказки, опустив голову к земле, раздували ноздри и шумно выдыхали из себя накопившийся воздух. От этого могучего дыхания поднималась пыль с земли, и моё совсем ещё юное сердечко, как говорится, уходило в пятки. Я зарывался глубоко в солому, не рискуя при этих монстрах покидать таратайку, и сквозь деревянные перекладины продолжал наблюдать за ними до тех пор, пока мы с дедом не оставляли это место. В конторе мне тоже доводилось бывать. Не могу сказать, что всё происходившее там по отношению к моей персоне мне уж очень было по душе. Например, каждый из присутствовавших там почему-то обязательно хотел потрепать меня по голове, и при этом всегда звучала одна и та же фраза: «Ну как, Олежка, помогаешь деду?» Я всегда, наверное, глупо улыбался и кивал своей многострадальной головой. Это мне не очень нравилось. А приятное было в том, что в конторе мне всякий раз перепадало что-нибудь вкусненькое: или печенюшка, или фруктовая карамелька, а иногда и шоколадная конфета. Как правило, после конторы мы с дедом ехали в поля. Я с удовольствием поглощал свои трофеи и любовался окрестными пейзажами. А ещё мне нравилось лечь на солому и, зажмурившись, смотреть в небо. Иногда дед усаживал меня возле себя на струганую доску, которая лежала на высоких, раздвинутых в стороны бортах и служила ему сиденьем; аккуратно клал руку мне на плечо и доверял вожжи. В такие счастливые мгновения я деловито понукивал Митьку, хмурил брови, чтобы придать своему лицу серьёзный вид, и чувствовал себя абсолютно взрослым. А ещё в эти минуты я очень жалел, что меня не видят сейчас мои городские друзья-товарищи. В одну из таких поездок, годом ранее, я был свидетелем происшествия, которое меня взволновало и заставило немного испугаться. Увидеть деда в ярости до этого мне ещё не доводилось. Мы, как обычно, ехали по просёлочной дороге вдоль леса с одной стороны и играющими на ветру молодыми, нежно-зелёными чубатыми колосьями поля – с другой. Дед мне рассказывал, что в том году на этом поле они посадили рожь, и потом долго говорил, чем она отличается от пшеницы и как правильно за ней ухаживать. Проехав через это поле, мы свернули на лесную дорогу. Это был перелесок, за которым показалось ещё одно маленькое поле, окружённое со всех сторон высокими деревьями. Оно будто от кого-то спряталось. У самого края этого бурого от пожухлой прошлогодней кошенины поля, у тонкой полоски свежевспаханной земли, одиноко стоял гусеничный трактор с прицепленным к нему глубоко врезавшимся в землю железным плугом. А недалеко от него на небольшой полянке у плакучей берёзки уютно пристроились два дядьки. Один из них, в промасленной робе – видимо, он и был хозяином замершего на поле трактора, – облокотившись на руку, полулёжа пристроился на траве. Перед ним лежала расстеленная, вся в масленых пятнах, мятая газета. Газету придавили уже хорошо початая поллитровка, гранёный стакан, пара свежих огурцов, несколько зелёных луковиц, кусок ржаного хлеба и нарезанное большими ломтями сало. Тракторист резко жестикулировал, видимо только что освободившейся от стакана рукой, и что-то азартно рассказывал стоявшему здесь же, у берёзы, парню с огненно-рыжей шевелюрой. Парень придерживал за проклёпанную медными заклёпками узду серого мерина и лыбился во весь рот. При этом он машинально подёргивал плетёным из сыромятины пастушьим бичом, и время от времени его улыбка приобретала более выраженную форму. Он ржал так, что ему мог бы, наверное, позавидовать его лишённый мужского достоинства конь. А мерин в это время сосредоточенно рвал толстыми губами сочную траву и, старательно пережёвывая мелкие ромашки, в изобилии росшие вокруг, мотал головой. Он как бы участвовал в разговоре и в свою очередь соглашался с рассказчиком. Естественно, эту же картину увидел и мой дед. После небольшой молчаливой паузы прозвучало его знаменитое ругательство, которое произносилось крайне редко, абсолютно в исключительных случаях. Надо сказать, я никогда не слышал, как дед ругается матом, и поэтому это его знаменитое ругательство всегда воспринималось окружающими, ну и мной, конечно, весьма весомо. «Кроть его в деньги мать!» – смачно произнёс дед и с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего для этих мужиков, бросив вожжи, спрыгнул с ещё не остановившейся таратайки и двинулся к отдыхавшей в теньке компании. При этом он не забыл прихватить лежавший в ходке черенок от лопаты. Первым деда заметил рыжий парень. С удивительной проворностью он вскочил на ошарашенного от внезапности мерина и, наверное, ещё и от страха, случайно врезал кирзовым сапогом по его морде, отчего мерин фыркнул и с не присущей ему удалью ринулся в чащу, ломая своим наездником сухие низкорастущие ветви. Заторможенное состояние механизатора, продолжающего изображать римского патриция за трапезой, не сразу позволило ему понять, что произошло. Он медленно перевёл взгляд от шумно удалявшегося товарища в нашу сторону и словно на мгновение застыл. Лицо его резко изменилось, томный взгляд быстро исчез, и выражение его лица стало выражать сначала совершенно трезвое удивление, а затем и неподдельный ужас. Видимо, не найдя альтернативного решения проблемы, так внезапно возникшей перед ним, он не стал оригинальничать и так же молниеносно, как его друг, покинул ромашковую полянку. При этом ситуация, в которую он попал, не оставила ему ни одной лишней секунды для того, чтобы намотать портянки, разложенные на траве, и надеть сапоги, стоявшие здесь же, обдуваемые лёгким ветерком. Такой убедительный аргумент в руках моего деда, как черенок от лопаты, заставил его отложить эту процедуру на потом и так, как есть, босым, сигануть в лес. Теперь, брошенная полянка с оставшимся на примятой траве столовым натюрмортом выглядела уныло и скучно. Но у меня почему-то складывалось впечатление, что эти люди куда-то отошли и вот-вот вернутся. Это предположение вскоре частично подтвердилось. А на тот момент я с волнением и любопытством продолжал следить за развитием событий. Дед не побежал догонять мужиков. Он затормозил у брошенного стола, нервно передёрнул плечами и бросил быстрый колючий взгляд в сторону леса, а потом более пристальный на стоявший неподалёку трактор. Было заметно, что с трактором что-то произошло, потому что на его гусенице лежали вперемешку с грязными тряпками большие замасленные ключи. Тут же стояло погнутое ведро, видимо с соляркой. Дед перевёл взгляд на покинутую самобранку, глубоко вздохнул и налил в пустой стакан остатки водки, находившиеся в стеклянной бутылке. Решительно её выпил, занюхал коркой хлеба, после чего широко, по-хозяйски поставив руки в боки, глубоко вдохнув свежего воздуха, оглядел местность. Из кустов осторожно появился тракторист. – А чё делать-то, Захарыч? Вот сидим тебя ждём. Подшипник, сука, полетел. Я щас Огонька хотел послать. Но ты, вишь, сам прикатил… Я видел его раньше пару раз. Шебутной такой, небольшого роста. Не знаю почему, но лично мне он нравился. Может быть, потому, что весёлый и материться умел не грубо, а красиво, как-то художественно. После побега он, видимо зная отходчивый характер деда и не чувствуя за собой большой вины, затаился за ближайшими деревьями и наблюдал, как поведёт себя дед, как быстро он разберётся в ситуации и успокоится. Сигналом к реабилитации, наверное, послужила проделанная дедом процедура с водкой. Решив, что гроза миновала, он хоть и с опаской, но всё-таки вышел из своего убежища. – А я говорю Огоньку: «Чёт Захарыч долго не едет. Утром обещался же. Ну вот он и говорит: «Давай подождём». Ну и достал маленькую… Дед недовольно прищурился. – А чё Огонёк-то тут делает? Каких коров он тут гоняет? И водка откудова? Ну я Нинке сегодня всыплю!» Тракторист, медленно и осторожно продвигаясь к своим сапогам, не сводя глаз с черенка от лопаты, который по-прежнему находился в руках деда и, видимо, вызывал у него щемящий дискомфорт, парировал: – Да ты чё, Захарыч?! Это ж он в сарае вчерась у себя нашёл. Баба, наверное, зимой ещё от него заныкала, а Огонёк чёта вчерась лазил там, ну и – опа! – подфартило. А Нинка… Да ты чё?! Нинка – это ж броня! Нинкой они называли продавщицу в магазине. Эта приятная, добрая тётенька всегда улыбалась и конфетку мне давала, и поэтому лично у меня она вызывала только положительные эмоции. Тракторист трусцой переместился к своим пожиткам и, ловко прихватив их, предусмотрительно огибая деда по большой дуге, засеменил в моём направлении. – А это чё, Олежка? – протянул он мне мимоходом сорванную веточку костяники. – На-ка витамины. Далее последовала уже известная фраза, сопровождавшаяся идиотской улыбкой: – Чё, деду помогаешь? Облокотившись на таратайку, он принялся наматывать портянки. Дед ухмыльнулся и, не глядя на дядьку, спросил: – Где твой Рыжий собутыльник-то? Ты его в лесу там, – он кивнул в сторону леса, – нигде не видал? – Дак он… это, Захарыч, за подшипником, наверное, рванул. – А тут чё ему надо было? – без эмоций поинтересовался дед. – Дак он, говорит, всё объездил уже. Нигде потравы нету. Вон потом на Обжилкину на рожь заглянул – тихо. И у меня, говорит, тихо. Трактор-то на … уже не рычит, – он смущённо посмотрел на меня. – Ну, то есть сломался. Ну и заглянул посмотреть, чё тут. Надо сказать, что я втайне ужасно завидовал этому Огоньку. Почему его звали Огоньком, догадаться несложно, но не уникальный цвет его волос был предметом моей зависти. Конечно же, нет. Я завидовал тому делу, которым он занимался. Огонёк был объездчиком. Он объезжал колхозные поля, ловил без присмотра обжиравшийся народным добром скот и доставлял его в деревню тому, кому принадлежала нарушившая закон скотина. Представляете, целыми днями верхом на лошади!.. Да и в деревне его должность заставляла колхозников относиться к нему с почтением. Ведь каждый его визит с нашкодившим животным ко двору всегда сопровождался очень даже неприятной процедурой: односельчанам безжалостно вручалась квитанция о штрафе за потраву колхозных полей. Конечно, можно было с ним как-то договориться, но люди это делали крайне редко. Кто-то побаивался ответственности, а многие были просто принципиальные. Вот, например, как мой дед. «Раз виноват, значит, отвечай», – говорил он. …Дед ещё раз выпрямил спину, резанул колючим взглядом тракториста и, направляясь к ходку, глухо сказал: – Смотри, Степан! Ещё раз на работе увижу, что пьёшь, – вместе с трактором пойдёшь в ремонт. Тракторист уже успел надеть сапоги и, на всякий случай сохраняя дистанцию между собой и дедом, парировал: – Да не, ты чё, Захарыч?! Ни-ког-да. Это ж, бля, Рыжий. Такую конфетку достал, да если б я её не обнял… Да она ж потом, сука, кажную ночь ко мне являлась бы. – И продолжил хитро: – Ты же вон тоже попробовал… После этих слов дед так зыркнул на Степана, что тот присел и машинально изобразил позу стартующего с высокого старта легкоатлета. Но убедившись, что дед не собирается предпринимать никаких кардинальных действий, продолжил: – Да не, я ж ничё, просто так к слову пришлось. Дед, уже забираясь в ходок, кинул Степану: – Давай! – Чё «давай»? – с глуповатым выражением лица поинтересовался тракторист. – Подшипник давай. На добрый заменю. Кого-нибудь к тебе отправлю. – А, щас! Степан суетливо сбегал к трактору и, усердно протирая прихваченный подшипник грязной тряпкой, подошёл к деду. – Да чё ты его трёшь? Давай уже! Дед взял из рук тракториста круглую, блестящую запчасть и протянул мне: – На, Лежка, держи. Осваивай механизацию. Видишь, такая маленькая штука, а из-за неё всё дело встало. Дед дёрнул вожжи, и мы двинулись обратно в деревню. По дороге нам встретился Огонёк. Он во весь опор скакал по направлению к покинутому нами полю. На ходу помахал деду блестящей железкой, точно такой же, как та, что находилась у меня в руках. – Захарыч, во! – помахал он подшипником. – Щас он у нас зарычит! Дед сопроводил взглядом рыжеволосого всадника и прокомментировал его появление так: – Видел, Лежа, как он морду-то об кусты подрал? Это от дурости своей он так покалечился. Палки забоялся. Знает ведь, зараза, что напакостил. Кто ж пьянствует в такое время? Делов-то вон по горло, а они – видал чё?.. Дальше он до самого дома ехал молча. Высадив меня со словами «Ну иди, Лежа, бабушке помогай», он поправил упряжь на Митьке и уехал. Глава № 3 Решив прекратить мучить себя мыслями о футляре, хранившемся на бабушкином шифоньере, я подумал о дне грядущем и посчитал правильным переключить своё внимание на что-то более на тот момент доступное. Возле моей кровати находилось окно. Оно выходило на крыльцо, и из него видно было весь двор. Я под одеялом пробрался к нему и сквозь зеленые листочки цветка, стоящего на низком подоконнике, заглянул в ограду. Солнце поднялось уже достаточно высоко, и передо мной открылся наполненный жизнью мир. Важная мама-квочка медленно вышагивала по двору и, обнаружив что-то полезное в пробивающейся из земли бархатистой траве, громко закудахтала. Она настойчиво призывала к своей находке пушистых цыплят, окружавших её со всех сторон. Цыплята ответили ей пронзительным писком, а затем, спотыкаясь и падая, сбежались к лакомству, которое она им предлагала. В деревянном корытце с водой купались воробьи, а рядом, положив морду на лапы, наблюдал за тем, как самые отчаянные птахи воруют из его миски еду, Пират. Так звали любимого мной пса. Было видно, что ему это нахальство совсем не нравится и он лишь ждёт удобного момента, чтобы наказать этих наглых птиц. Наблюдая за всем этим, я понял, что мне уже хватит валяться в кровати. Пора вставать. Кроме того, мне уже давно не давал покоя душистый запах свежевыпеченного хлеба, доносившийся из-за перегородки. Там, стараясь не шуметь, хлопотала у печи моя бабушка. Запах был таким ароматным и соблазнительным, что у меня невыносимо заурчало в животе. Я твёрдо решил встать с постели и покончить с этим неприятным чувством. Выбравшись из-под одеяла, я тихо опустил босые ноги на самотканый коврик. Круглые, длинные, как дорожка, – ими пестрил весь пол в комнате. Бабушка нарезала на ленточки ненужную ткань и плела из неё эти самые коврики. – Вот, Олежа, видишь? В хозяйстве всё пригодится, если с умом подойти, – распарывая очередную прохудившуюся кофточку, говорила она. – Будет красиво, да и ногам те |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Олег Малышев | нравится 0 Дата: 26:02:2013 |