У меня есть друг. Я его ценю за стойкость,
неустрашимость отваги, одержимость
живописью, поэзией, философией.
Это отнюдь не придурь восторженного
непонимания, как может подумать
об одержимости невежественный
непосвященный бездарь-грамотей.
Его и мое отношение к материи и
субстанции, тонким вопросам
неизъяснимого проистекает от древних
Сивилл и Оракулов. Я говорю об
Евгении Барском – пароксизмальном
живописце, лично наблюдавшем
пароксизмальные – ужасающие –
извержения вулканов на Камчатке.
Он не раз ночевал в дышащих кратерах,
рискуя быть сожженным, испытывал на
себе лавинообразное низвержение звездной
материи. В юности с топором за поясом,
солью и спичками обретался на Соловецких
островах. Когда-то он весил 120 кг, а сквозь
частокол его черной бороды, даже с разбегу,
не могла проскочить ни одна юбка. С годами
Барский приобрел вид библейского пророка.
Были случаи, что в Греции ему падали в ноги
и просили благословения... Весной мы гуляли
с Барским по берегу укрытой льдом Невы.
Я спросил его, ходил ли он когда-нибудь по льду
с одного берега на другой – от Петропавловской
крепости до Эрмитажа? Оказалось, что не ходил.
Так что ж нам мешает использовать такой шанс! –
воскликнул я вдохновенно. И мы двинулись,
прыгая через торосы и воображая себя полярниками.
Барский был Амундсен, а я – Нансен! Дошли до
Стрелки Васильевского острова. Здесь передохнули,
вдохновленные своим героизмом первопроходцев.
Затем пошли в сторону Эрмитажа, преодолевая
слегка подмерзшие полыньи... Барский давно
задумал эпический холст о кратере вулкана.
Только эскиз на бумаге он писал жировой
пастелью и медвежьим камчатским пометом
несколько лет! Размер эскиза 2х4 метра. Холст
еще больше в три раза, а то и в десять! Пишет
живописец пароксизмов очень фактурно, не щадя
красок. Для этой картины он долго рюкзаками
носил тюбики с красками общей стоимостью
в несколько тысяч евро. Однажды я пришел
к нему, чтоб за стаканом красного сухого
поговорить о вулканах, ну, и женщинах, конечно!
Барский торжественно объявил мне, что сегодня
он выдавил на палитру горы краски, – готовится
приступить к живописанию и вот-вот уже начнет.
Главное, что краски уже выдавлены, – словно ящик
Пандоры раскрылся, – сказал Барский. Да уж назад
их теперь не загонишь, – заметил я справедливо,
посмотрев на дымящиеся кучки красок. Тотчас
возникло закономерное и спонтанное желание
отметить такое событие. Барский воодушевленно,
как истинный пророк, поддержал меня. Сначала
мы пили, потом пошли к Неве, напоить живительной
влагой натруженные умом ноги. Барский гремел
иерихонским своим голосом, заслонял грудью
дорогу всем девушкам и женщинам, многих
наложением руки посвящал в тайны живописи
жизни. Для человека самое важное – уцелеть
в борьбе за существование, а остальное –
как с причинного женского места волос! –
раскатисто грохотал мой друг Евгений
Савельевич Барский. Наши дионисийские
мистерии по случаю выпущенных на свободу
красок продолжались столько, что этого времени
хватило бы не на одну посредственную жизнь.
Когда кучи красок начинали подсыхать, Евгений
сверху выдавливал свежие, говоря, что и в природе
вулканов одни горные породы уплотняются с годами
и обрастают более молодыми другими. И мы снова
пировали, не давали девам проходу, наливали
в кубки живительную влагу и осушали их во славу
вулканической субстанции, метагалактического кода,
открытого его братом Эдуардом, и нового холста...
|