Olrs.ru / Конкурс
КОНКУРС

Регистрация

Логин

Пароль

забыли пароль ?
















Зильберштрассе, гутен таг

Часто ли вам попадались в нашем современном мире, настоящие люди, или настоящая любовь? Вопрос из тех, которые можно назвать привычными, тех которые каждый человек хотя бы один раз в жизни задает кому-нибудь в мирной задушевной беседе или, совсем, наоборот, в пылу разгоревшегося спора, или, на худой конец, за неимением собеседника, спрашивает себя самого: "А какой он, наш современник? И неужели он так сильно изменился, и изменились некоторые ценности, такие как любовь, доброта? Да, и есть ли они вообще на белом свете? И что это, собственно, за материя такая - любовь? Существует ли она на самом деле, или это все придумано в толстых книжках? Да и нет ее, наверное в наше сверх высокотехничное и сумасшедшее время". Незнаю, что вам и сказать, но может быть вы, послушав мою историю, вздрогнете и призадумаетесь, и что-то в вашей душе встрепенется, какая-то струночка заиграет, та струночка, что делает нас добрее, лучше, в конце концов, делает нас людьми, хорошими людьми…

Тщедушный человечек – такие попадаются на каждом шагу, - по-дурацки заступил Кунгурцеву дорогу, вцепился в рукав пальто и заныл:
- Угости сигаретой! А? Ну, угости…, чего тебе стоит?
А глаза смотрели нехорошо, зло. Из-за глаз этих и не дал ему сигареты.
- Пошел вон!
- Чего? Зажрался, да! Сигарету пожалел! Эх ты…
А Кунгурцев уже не слушал его. Пошел быстро и в спину получил снежком. Не сильно, не больно. Но разозлило это. И что, исподтишка, и что в спину. «Ах ты сволочь, убью…» Повернулся, а тщедушного нет. Убежал. «Тварь…» Сплюнул в снег. Засунул руки поглубже в карманы пальто и пошел дальше.
Вот ведь нехорошо как получается. Идешь из дома, настроение нормальное, и тут кто-нибудь обязательно подвернется, испоганит это ровное настроение, и на душе уже злоба, и тоже хочешь сорвать его на ком-нибудь.
«С другой стороны, ты ведь не король. Ишь, разозлился! Из-за сигареты. Мог бы и угостить». Но опять вспоминались глаза тщедушного. Злые, ненавидящие. Ударить бы в морду, чтобы глаза уже не смотрели так. «Да что это я? Совсем сдурел что-ли? Из-за ерунды…»
И не мог никак успокоиться.
Вечером Кунгурцев пошел туда, где встретил Ингрид. Мимо бетонного забора, по улице Гете, огибая отстойный пруд и направляясь к железнодорожным путям. Там высилось старое, серое здание вагонного депо, с подслеповатыми окнами. Кое-где окна были забиты фанерой. «Как - же там, наверное темно…» Раньше вагонное депо работало в полную силу, число рабочих в ней доходило до шестисот, и окна не были темными, а светились и ночью. Работала ночная смена.
Теперь смотреть на здание было неприятно. Казалось, что за высокими, темными, начинающимися метрах в шести от земли окнах, кто-то прячется и следит за ним. Далеко впереди светил одинокий фонарь, и Кунгурцев чуть не упал, зацепившись за что-то. «Дурак, под ноги смотри…»
Он встал в тупик, прижавшись спиной к кирпичной стене. Закурил. Он еще не знал, что хочет сделать, и зачем пришел сюда, куда его беспрестанно тянуло, но встретить, увидеть эту девушку очень хотелось.
Единственное неудобство – ему приходилось стоять в снегу, и он начинал притаптывать его ногами, и чувствовать, как понемногу немеют пальцы на ногах в дерматиновых, китайских ботинках. «Подошву, собаки, сделали тонкой, холод проходит». Но он решил: буду стоять, буду ждать и обязательно дождусь…
Стоял он долго, может быть часа полтора или два. Уже поезда проходили все реже и реже. Тишина опускалась на город. И тогда он вытащил сигарету, закурил и пошел к себе.

Увидел на стене в подъезде потрескавшуюся известку, поддел ее ногтем и стал отцеплять. Известка сыпалась кусочками на пол, поднимала редкую пыль, а ему до зуда в зубах захотелось положить кусочек сухой известки, пожевать ее. Как в детстве. Тогда он отдирал ее гвоздиком. Делал насечку по извести, поддевал ее острым концом и подставлял ладонь. Выбирал кусочки почище, ложил на язык, жевал. Известка щипала язык, он выплевывал ее, а потом опять отдирал. Мать, когда он приходил домой и, видя его измазанный в белом рот, вначале пугалась, хватала его, поворачивала голову его к свету, он показывал язык, она ругалась, говорила, что он дурной и что у него не хватает в организме кальция и витаминов. Требует, дескать, организм. Покупала ему мел. Мел он ел, но мел был не вкусный, замыленный какой-то. И он опять отдирал известку. Но тогда он был маленький. Пацан еще. А сейчас? Организм и сейчас, что ли требует?
В подъезде, на втором этаже, остановился, слушал звуки из-за дверей соседских квартир. Он вспомнил, как в детстве, белым пальцем, от известки, рисовал на квартире Тарновских крестик. Длинную линию, и посерединке перпендикулярно, - поменьше. А снизу, совсем махонькую линию, криво. Получался такой маленький крестик.
Зачем он начал его рисовать, он не знал. Потом стал подрисовывать снизу могилку. Небольшой холмик. Каждый день, на обитой черным дерматином двери Тарновских. Крестик с могилкой аккуратно стирали. А он рисовал его снова. Его опять стирали. А он рисовал, снова и снова. На черной дерматиновой двери с прибитым алюминиевым номером квартиры.
Сейчас, стоя у этой двери, с поблекшим дерматином он вспомнил, что рисовать могилку с крестиком стал после того случая в детстве. Когда Тарновский стал кричать на его мать. Кричал он нахраписто, зло, о том, что Кунгурцевы мусорят в подъезде и не убирают. «Гадите и гадите!»
Мать, куталась в серую шаль и оправдывалась, потом мыла подъезд, а он, тогда еще мальчишка, одиннадцати лет, плакал. Ему было обидно, что их не любят в подъезде, и что унижают его мать. «Гад! Тарновский – гад!» И после этого он стал рисовать на двери Тарновских могилу с крестом. Ее стирали. А он рисовал, снова и снова.
Потом Тарновский поймал его. Резко распахнул дверь, когда он начал рисовать белым в известке пальцем на обитой черным дерматином двери, резко же, полоснул длинным ремнем перед лицом. Не попал, а Кунгурцев, маленький и тощий тогда, увернулся, побежал вниз и слышал, как зло кричал и щелкал ремнем по железным перилам лестницы Тарновский.
- Иван! Сучье отродье! Попадешься ты мне…
Тогда он испугался. Долго сидел во дворе, мать звала его, а он не решался войти в подъезд. Так и сидел до темноты. Потом, осторожно ступая по щербатым ступенькам, осторожно же прислушиваясь к шорохам и звукам за дверями, с гулко бьющимся сердцем проходя около черной двери Тарновских, перепрыгивая через две ступени бросился к себе.

Сейчас Тарновские были старые. Редко выходили на улицу. Сам, старый был еще ничего, а вот его жена – сдала. «Доконал, наверное…»

* * * *
- Сою они суют!…
- Что?
- Я говорю, сою они суют! В пельмени!
Мать смотрела все новости.
- И не обманывайся насчет ихнего обилия колбасы. Задорнов молодец! – и подражая Михаилу Задорнову (ей казалось, что у нее выходил мужской баритон, а выходило нечто утробное, противное), - У них сорок два вида колбасы! Ну, дураки эти американцы, - мать покачала головой. – Ну дураки!
Кунгурцев не слушал ее.
- Колбасу они делают из сои! Ты представляешь!
Мать начинала смеяться. Потом уходила на кухню, гремела посудой, смеялась и разговаривала громко, сама с собой.
- Нет, ну а эти то? Эти?... Назвались то как! Комеди ёшкин кот…клаб! Чтоб им пусто было! А? Только все хают!
Кунгурцев мыл руки.
- Ведь жили же! Я вам скажу, хорошо жили! В санатории ездили, на курорты, в Сибирь…
Мать захохотала.
- Даже в Сибири побывала! На Алтае! Ну и что? Да ничего! Красота!!! Я тебе передать не могу!… Сосны до неба….
Мать запела:
- Сосны до не –е –е – ба –а –а –а…
Он уже давно не обращал внимания на эти ее разговоры, сама с собой и на пение.
- Может быть, не шиковали, но и не бедствовали… По крайней мере бомжей не было. Ну, цыгане, конечно, были… А куда без них? Они же везде! Даже в Африке!… Ты бы с девушкой какой-нибудь познакомился! Ведь не мальчик уже! А? Ты слышишь меня?...

* * * *

Когда она пришла на остановку, было уже без двадцати семь. Но его не было. Тогда Ингрид подумала, что может быть, они разминулись, может, он ждет ее там, где останавливаются троллейбусы. Это было немного выше. Она пошла к троллейбусной остановке, но здесь его тоже не было. Стала звонить ему на мобильный, но там, как-будто отключились. «Да что же это я? Так и буду тут стоять?». Посмотрела на часы. «Ну вот, уже ровно семь!».
-Ну что, что? Что ты уставился? – это она сказала сквозь зубы, хотя, от досады, хотела сказать громко, тому старичку в сером, шуршашем плаще. Старичок смотрел на нее, не отводя взгляда, потом начал поглаживать свою окладистую бородку. Ингрид отвернулась. «Ну и что? Долго мне еще здесь стоять и мерзнуть?». Пошла к переходу, постояла еще немного. «Все! Хватит! Надо идти домой…». Повернулась, а там опять этот старичок - бодрячок. Шуршит, не успокаивается. И плащ, такой интересный, как из фильмов семидесятых годов про милицию. И кепочка – серенькая, невзрачненькая. Она пошла быстро, не смотря уже по сторонам. Шуршание прекратилось. Перешла дорогу, дальше за серый дом, по маленькой, протоптанной дорожке. Вот и двор. Ингрид присела на скамейку, на краешек. И сидела так, засунув руки в карманы пальто. На душе ее было противно. Противно и холодно, но надо было что-то делать, шевелиться как-то, а не сидеть во дворе, на холодном ветру. «Да,…надо идти домой, отогреваться». Но подниматься не хотелось, хотелось застыть, замерзнуть, и чтобы кто-то пришел, приподнял, отвел домой, посадил в передней на стул, и, взяв ее руки в свои, грел бы, дыша на них. Но этого, кого-то, не было. Был Ваня, который не пришел на встречу. Не пришел и не позвонил. А ведь, была у него такая привычка, – после всех своих глупостей, звонить ей домой и торопливо врать, что были дела, что ехать надо было срочно – ждала машина, а телефон, как нарочно, соединялся с другой квартирой, где тоже живет какая-то Ингрид, «представь себе…», и он как - будто не сразу понял, что та Ингрид, не она, «правда забавно?…» Когда он так звонил, она понимала, что шаг к примирению сделан, и уже все равно, что он говорит, надо же ему как-то оправдываться. И в душе думала: «А ведь действительно…там, на работе, ему, наверное, тяжело, и не успевает он поэтому, а я все время думаю какие-то глупости. Ну, что - же я, в самом деле?…» И прощала,…но сейчас, ей было очень холодно, и противно как-то, как - будто вытащили ее на обозрение, посмеялись над ней. Она встала, и медленно вошла в подъезд.
Дома было холодно. Дом был тоже одинок. И надо было включить обогреватель, да и, в конце концов, как-то расшевелиться, поесть, наконец. Что ты милая, жрать перестала? В худорбу превратиться хочешь? И поставить чайник. А в холодильнике, – по крайней мере, - колбаса, майонез, масло. И можно перекусить. Поесть, это хорошо. Это в самый раз. Но кусок не лез в горло. В блестящем чайнике отражалось ее лицо, вытянутое и как-будто удивленное. «Так тебе и надо! Так тебе и надо! Ну почему?... Ну почему он не пришел?» Ингрид пошла в коридор к сумке, где лежал телефон, но споткнулась у зеркала. Оглядела себя. «Что-ж ты так намазалась то? А? Дура, смотреть противно. Намалевалась как клоун…. Прости господи….» Она рукой стала вытирать рот, и тут слезы, такие ненужные брызнули из глаз, она присела на край тумбочки с зеркалом, поднесла руки к лицу и как-то по бабьи завыла, тушь, попадая в глаза потекла, Ингрид размазывала ее, плакала и все не могла остановиться, потом пошла в ванную и стала мыть лицо. Вытерлась, опять к зеркалу, а там уже бледное, немного опухшее лицо, темные глаза, и волосы на голове непослушно торчат. «Дурацкая стрижка, - подумала она, и уже изображая кого-то, - Девушка, вам так идет! Так идет!» Так ей сказали в парикмахерской, куда ее затащила Федоренко Любка. «Там так классно стригут…ну и что, что дорого! Ведь это же мастера! Да, да! Ой, я немогу… что они сделали с Коробовой, вышла просто красавица…ну ты представляешь, эту обезьяну? Ну, просто преобразилась…» Надоело. И стрижка – надоела, и вообще… «Нет, надо ложиться. Спать, спать, только спать…»
…Спать холодно, да и обогреватель совершенно не греет, только зря сжигает кислород. А без кислорода куда?… Ну, когда же, кончится этот дурацкий холод? Наверное, никогда… Привыкнуть к нему невозможно, он убивает все чувства, все начинания. Хочется одного, быстрее залезть в постель, сделать себе берлогу из двух одеял, свернуться калачиком и греться, греться…
Утром Ингрид разбудил звонок. Но вставать из тепла, вылезать из теплого свернутого из одеяла убежища и глаза открывать не хотелось. Совсем. А хотелось опять упасть в сон, который уже уходил, уже таял в мозгу. А звонок телефона, из коридора не успокаивался. «Господи, сделай так, чтобы он заткнулся …,ну сделай же…» Затихнув на минуту, звонок затрещал снова, недовольный. « Два, три … да кто же это?…четыре, пять…» Высвободившись из одеяла, она подбежала к телефону.
- Да! Алло!
- Шестая? Алё? Шестая? Алё! Дайте сверку, за год! - трубка была непреклонна. Ингрид захотелось послать, этого, в трубке, которому нужна была какая-то сверка, за год. Но она сказала:
- Вы наверное ошиблись, это квартира….
Теперь можно было снова лечь, но звонок уже разбудил, уже сделал свое подлое дело. «Надо бы уменьшить звук, совсем, чтобы он еле-еле журчал, да и дверь спальни на ночь закрывать». Она пошла на кухню, чтобы поставить чайник, но звонок раздался вновь. «Да что они там? Покоя нет. С ума посходили что ли?»
-Да! Алло?
Но в трубке… вдруг, его, такой знакомый голос:
- Алло? Ингрид? - Замолчал. И потом опять:
-Алло? Ингрид, это ты?
А она в замешательстве. Руки сразу затряслись. Горло перехватило. Неужели? Неужели он? Неужели это правда? Да! Он, он! И уже в трубку, чужим, строгим голосом:
-Да! Да! Что вы хотели? Ах, вам Ингрид? Да… я сейчас ее позову.
Громко стукнув трубкой, пошла на кухню, начала ходить из угла в угол. «Вот дура…а! Это ж надо додуматься!». Потом вернулась к телефону, осторожна взяла трубку и чуть дыша , уже елейным голоском:
- Да… Кто это?
А в голове: «Ну и зачем же ты, голос такой противный сделала?» И уже спокойно:
- Алло…
А там, такой близкий:
- Ингрид. Это ты? Я запутался в ваших голосах. Это, наверное, была твоя сестра?
-Да… Сестра… Это была сестра…
-Ты извини меня, малыш…получилось все так по-дурацки. Я не смог прийти. А позвонить оттуда, где я был, было невозможно, и сотка села... как назло. Ты извини меня, пожалуйста… Ну не мог я позвонить. Давай встретимся… Сегодня. Обязательно сегодня, я тебе все расскажу…
А ей, только это и надо. Только это! Сорвалась бы, и побежала, прямо сейчас, только сверху пальто, и на ноги сапожки. Но надо как учила мама, не показывать своих чувств, сдерживаться. Но в том то и дело, что сдерживаться не хочется, а хочется бежать. К нему, к нему одному. И эти его слова: «малыш…малыш…» Да, я – малыш, безропотный малыш, с этой короткой стрижкой. И это меня он, когда приходил хватал в охапку, и все летело к черту, потому - то он один умел так – перевернуть мир с ног на голову. И после его ухода, ничего не хотелось делать, все валилось из рук, прямо разбивалось все. И блюдца, и чашки, и мама качала головой, и сама начинала мыть посуду. И опять ничего не хотелось делать, и оставалось только сидеть и ждать его звонка. И поэтому она сказала срывающимся голосом в трубку:
-Да… Что? Я все понимаю… Да! Но… надо было предупредить. Да, да. Хорошо. Когда? Хоть сейчас? Ну…. Сейчас я не могу. И вообще… я хотела тебе сказать (Ингрид замолчала, дыхания не было, она собралась с силами, вдохнула воздуза)…не звони мне. Не звони мне больше, никогда. ( и уже громко) Никогда! Ты слышишь!... Никогда!!!!
Она медленно опустила трубку, хотя он что-то говорил, объяснял, подняла глаза в зеркало, взъерошила на голове свои волосы, улыбнулась. Подошла к окну, открыла форточку. Шел дождь. Это было удивительно. После снега, холода, - и дождь, и распогодилось. Капли моросили по окну, скатываясь по стеклу, и убегали вниз, на землю. И также, из её души уходили, нет, даже убегали, капельки обиды. Занозистой обиды. Которая, прицепилась, и не отпускала. Долго не отпускала. Держалась цепко. И вот отпустила. Она вздохнула, уже легко. А за окном, дождь устал, обессилел, успокоился, и ветер перестал мучить в приоткрытую форточку тонкую занавеску. Ингрид подумала, что надо бы поставить чайник, сделать бутербродики, в конце концов, привести себя в порядок. И можно даже, сходить в магазин, и купить себе торт. Какой-нибудь, бисквитный. Можно «Сказку», или «Нежность», или пирожных накупить. И сесть за стол, и начать всё это есть, запивая чаем, обязательно с молоком. Даже, зеркало можно поставить, на стол, напротив, и смотреть на себя, а представлять какую-нибудь другую, разговаривать с этой другой, и подмигивать ей, дескать, ну как, вкусно… А та, другая, в зеркале, тоже подмигивает, и вопрошает, ну как вкусно? Да…если бы меня, в тот момент, видела мама? Конечно, она бы испугалась. Подумала бы, что её дочь, тронулась. Немного… но, это от любви. «Да! Да! От любви», - сказала бы мама. Но что же делать? Ведь любить, и быть любимыми хотят все. Все! А особенно я, Ингрид. И жить, не хочется одной, хочется с ним. С ним одним. А он… Да что он? Он был, есть, а вот, будет ли? Наверное, не будет… Никогда. Надоело! Надоело ждать, надоело верить, надоело, наконец-то, быть такой, податливой, всепрощающей, понимающей. Теперь, хотелось быть злой, стервозной, непрощающей. Да, надо было становиться такой. Именно такой! Но не научили. Не показали. А учили, быть, доброй, умной, хозяйственной. Даже смешно…как, в школе, на уроке домоводства, учили шить, вкусно готовить, гладить, консервировать. И она всегда думала, ах как хорошо, вот и шить умею, и готовить, и консервы закручивать, и брюки мужские гладить. Какая ерунда…
Когда, дверь подъезда открыла, в глаза брызнуло солнце. И настроение сразу поднялось, и забыла уже, и его, и из-за чего. Ингрид шла легко, перепрыгивая через лужи, и каблучками сапожек постукивала, по мокрому тротуару. И если встречалась, с кем нибудь взглядом, то не отворачивалась, а просто не замечала. И лицо её светилось, а люди, оборачивались, потому-что на счастливое лицо всегда хочется обернуться, и посмотреть, отчего этот человек, так светиться, и почему же нам бог не дал такого. Да, вот такой вот, возможности светиться. Ведь даёт, то бог не всем. Выбирает. А вот ей дал. И люди, смотрели… А Ингрид, шла, и не замечала взглядов, шла к магазину. Ведь, что-то же хотела купить? Но что хотела, уже забыла, и решила, что там, на месте разберётся, что-же надо купить. И опять мысль: «А деньги, хоть взяла?». Но оказалось, что взяла. Машинально, по-привычке. Хотя, очень часто забывала. И приходилось возвращаться, и опять идти, в магазин. Но сейчас взяла, сунула в карман пальто.
-Девушка, возьмите корзину! – На входе стоял охранник, и смотрел как-то строго. Ингрид, взяла корзину, хотя она ей была не нужна (только зря оттягивает руку), потом пошла осторожно, на каблучках сапожек, по натёртому полу к стеллажам. «Что же я хотела? Что хотела купить? Колбасу? Нет. Молоко, творог? Зачем!?… Что-то сладкое…точно! Торт! Да, да!». Ингрид повернулась, и пошла в другую сторону, туда, где продавались конфеты. И там, стояли витрины-холодильники, но пустые. Совсем пустые. Ни одного торта. Разобрали перед праздниками. Только печенье и конфеты остались. И вафельные тортики, в картонных коробках. Их, никто не брал, а брали только бисквитные, или йогуртовые, а вот вафельные, люди почему-то не любили. «Ну, что-ж, возьму вафельный. Какая разница…». Ингрид взяла коробку, со смешной надписью «Забавный», и пошла к кассе. Охранник на выходе опять смотрел, но уже не строго, а заинтересованно, а Ингрид, оставив корзину, вышла за двери, которые сразу гулко закрылись, с тортиком, подняла голову к небу: «Хорошо то, как… Хорошо…» И пошла к себе домой. А дома уже дребезжал телефон…
Категория: Рассказы Автор: Айгуль Бейсеналина нравится 0   Дата: 20:03:2013


Председатель ОЛРС А.Любченко г.Москва; уч.секретарь С.Гаврилович г.Гродно; лит.редактор-корректор Я.Курилова г.Севастополь; модераторы И.Дадаев г.Грозный, Н.Агафонова г.Москва; админ. сайта А.Вдовиченко. Первый уч.секретарь воссозданного ОЛРС Клеймёнова Р.Н. (1940-2011).

Проект является авторизированным сайтом Общества любителей русской словесности. Тел. +7 495 999-99-33; WhatsApp +7 926 111-11-11; 9999933@mail.ru. Конкурс вконтакте. Сайты региональной общественной организации ОЛРС: krovinka.ru, malek.ru, sverhu.ru