Рататуй. Похороны заказывали
|
I Странное дело: в доме была уйма тупых иголок, но самое странное было то, что ими никто никогда не шил, – просто тётушка в молодости ходила на курсы кройки и шитья, хотя терпеть не могла ни кроить, ни шить и шила себе обычно в ателье, но чаще покупала разное тряпьё в магазинах. Ну да, очень тупые, хотя и абсолютно новые иголки – практически все иголки были новыми. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы иголки затачивали? И что делать с тупыми? куда их девать? И отчего-то ведь они должны были затупиться. Эта мысль не давала мне покоя, пока я сортировала день за днём бессчетное количество пузырьков из-под лекарств и парфюма, вкупе с пробками, из коллекции в третьем поколении – гордость женской половины нашей семьи. Впрочем, мужчин давно не осталось в доме с огромными тяжеленными, испитыми от вечной влаги ставнями и тёмными углами, откуда торчали клочья грязной пыли. Мужчин заменили препротивнейшие тараканы. В доме было душножарко, потому что тётушка не любила проветривать и любое дуновение свежего воздуха именовала «сквозняком». На подоконнике от гераней попахивало клопами. После десятидневного пребывания в гостях у меня обычно воспалялись глаза и развивался сильнейший конъюнктивит. Но любые чужие болячки раздражали тётушку, поскольку ей была непонятна ни природа их появления, ни проявления. Сама тётушка никогда не болела и считала все без исключения болезни признаком греховности и человеческой слабости. Тётушку звали Исидорой. Родилась она в суровые годы гражданской шести- или семимесячной, что в точности было неизвестно, однако, достоверно был известен тот факт, что матушка тайно ото всех носила донашивать её на бойню. Покойная её матушка зачитывалась в молодости стихами Есенина и своего новоявленного миру ангела одарила столь необычным именем в честь небезызвестной танцовщицы–куртизанки. Однако, тётушке больше нравилось повторять, что она крещеная Елизавета, и при этом во всём её облике, с маковки до пят, проступала неземная царственная неприступность памятника. Её жизненные принципы были непоколебимы, впрочем она сама их и устанавливала (так было много удобнее), хотя могла часами морализировать на тему общепринятого порядка. Порядок означал, что хорошо только то, что нравилось тётушке. Правда, к старости тётушка стала чуть мягче: прошла её взрывная истеричность, когда пух и перья от разорванных в клочья шляпок и неудачно купленных кофточек разлетались по всему дому под звон битой посуды. Тётушке нравилось по-детски обиженно всхлипывать по поводу и без повода, особенно, если её оставляли без внимания, и её обуревали разного рода капризы (или «бзыки», как мы их именовали), которые воспринимались окружающими как безобидное чудачество. Впрочем, незыблемой осталась её способность всегда и во всем быть правой. «Дурочка, – сказала она мне по телефону, кружась на вертолёте над Швейцарскими Альпами, – никогда не заводи детей и обретёшь секрет вечной молодости». Тётушка была эгоисткой. Любовь её молодости, овдовев в четвёртый раз, женился на ней в преклонном возрасте, когда ему перевалило за семьдесят. Тётушка была моложе почти на 5 лет. В свадебное путешествие они уехали в Израэль. Я получила по почте две роскошные фотографии, где тётушка была запечатлена в бирюзовом платье, ниспадающем до пола, и в парике сиреневого цвета, накрученном буклями: в гордом одиночестве она возвышалась среди огромных ваз с цветами и …. на верблюде. Она продала однокомнатную «хрущёвку» и переехала на законном основании к своему престарелому возлюбленному в дом под номером 13. К этому времени все её подружки успели одна за другой покинуть земную обитель, так что вскоре она осталась совсем одна. Но долгими сирыми северными ночами, среди потускневших от пыли стен, изрезанных трещинами, словно следами от молний, она продолжала разговаривать с ними, призраками её бесконечной жизни, и уговаривала вернуться за ней. В доме у тётушки порой происходили воистину удивительные вещи. Иногда до меня доносились обрывки её интенсивного общения, но тётушка никогда не признавалась и тщательно скрывала ото всех эту свою единственную пагубную слабость. И когда на моих глазах из-под подшкафников и из-под поддиванников пёрла нечистая и по квартире начинали бродить тени, – она испуганно бледнела, но делала вид, что ничего не замечает. В последний свой приезд я привезла с собой подаренного мне учениками огромного белого кота-«перса», который примирял меня со всякой чертовщиной и помогал тётушке растрачивать cвою неизбывную за долгий жизненный путь нежность. Тётушка с детства страдала комплексами. Особенно её раздражала собственная близорукость: – 6 и – 10 (в школе её дразнили «четырёхглазкой»). Кстати, у любви молодости показатели были покруче: – 10 и – 15 соответственно, и было ясно, что могло неразрывно сблизить их с первого свидания на всю оставшуюся жизнь. Тётушка не терпела шуток в свой адрес, так что самое незлобивое подтрунивание или подначивание даже со стороны близкого и казалось бы любимого ей человека, могло вызвать неконтролируемую вспышку агрессивности. Насмешек она боялась больше, чем привидений, и не позволяла себе смеяться над другими – допускалась только жёсткая критика. Самой тётушке казалось, что она знала всё для того, чтобы не заблудиться и выжить в дремучем лесу жизни. Однако, для достижения цели она всегда умудрялась выбирать самые что ни на есть непроходимые или окольные пути, чтобы поистине героически их потом преодолевать, каждый раз доказывая самой себе и всем вокруг себя, как трудно жить, когда жить надо… ради этого она, к примеру, была готова даже ненароком вляпаться в лужу, а не обойти её преспокойненько стороной. В любом магазине она безошибочно становилась в конец самой длинной очереди, а возвращаясь вечером из гостей домой, забредала в подозрительно тёмные переулки, шарахаясь в ужасе от собственной тени... Но надо отдать ей должное: она редко бездельничала, почти постоянно находила себе какое-нибудь занятие по душе, будь то (лишенное смысла на мой взгляд) переливание кастрюль по банкам, или раскладывание провианта из магазина по всевозможным коробочкам для загрузки в два огромных люто холодящих холодильника. Закупаемый провиант она завозила обычно на тележке про запас, так что никогда нельзя было знать наверняка, какой годности тот или иной продукт, который она скармливала заблудшим гостям. Никто не был застрахован от её забывчивости, даже её собственный благоверный, который почил в бозе после очередного обильного воздаяния. По кармическому гороскопу тётушка являла собой инкарнацию шамана из Северной Африки. И страстей была воистину африканских: в восемьдесят шесть в её одежде преобладали карминно-красные тона, как и цвет её губной помады. Фасон её многочисленных головных уборов (язык не поворачивался назвать их «шляпками») будоражил воображение: большинство из них размером по высоте намного превосходили нормальную человеческую голову. Она обладала удивительной способностью «затирать» красоту: в любом магазине она умудрялась выбирать самые бездарные и безвкусные вещи, лишенные большей частью вообще какой-либо функциональной значимости, и долго мучилась потом в поисках найти им хоть какое-нибудь применение, и страшно радовалась, когда удавалось кому-нибудь их «сплавить» за очевидной ненадобностью. Она обожала примерять на меня своё полусинтетическое шмотьё, но это всегда заканчивалось тем, что с меня начинали ссыпаться искры и тогда она оставляла меня ненадолго в покое. Хлопок она игнорировала, но как ни странно искры от неё никогда не летели – феномен, которому я так и не смогла найти объяснения. Она любила всё вкусное и дорогое, но когда её этим вкусным и дорогим угощали или когда это вкусное и дорогое дарил ей кто-нибудь другой. Тётушку отличала скрупулёзная бережливость, и она обожала приобретать всё уценённое (или на мой взгляд обесцененное). В то же время она привечала сирых и убогих и не была лишена благотворительности. Но что её искренне удивляло, так это когда пригретые ею сирые и убогие начинали бунтовать, предпочитая помирать с голодухи, но только не идти к ней за подачками на поклон. Впрочем, обвинения в неискренности её фарисейских добродетелей ей приходилось выслушивать не так уж часто. Большинство не опускалось до бессмысленного выяснения отношений. Квартира напоминала кунст камеру ненужных и ни к чему непригодных, частью затасканных или даже сломанных вещей, многие из которых переходили ей по наследству от покойных подруг и годами вылёживались, пока она их кому-нибудь не дарила или просто выбрасывала, изредка устраивая «чистки» от случая к случаю… При полном отсутствии вкуса у тётушки было к тому же очень своеобразное чувство юмора: она предпочитала грубовато сальные анекдоты, лишенные какой либо изюминки. Из-за прикрытых дверей кабинета доносилось душераздирающие «я хотела твоё тело...» и «люби меня по-французски...» Русскую попсу сменяли умопомрачительные диалоги новорусских сериалов. Тётушка любила всхрапнуть под них, но стоило уменьшить звук, как она тут же обиженно просыпалась. Слова «насилие», «изнасилование, «избиение» вызывали сладостную улыбку томления на её лице. Pent house oна подсматривала со стыдливым любопытством обиженной добродетели и не упускала случая на утро с возмущением прокомментировать тот гнусный эрос, которым подкармливала себя с экрана. Хотя рождена она была явно не для фотосессии в журнал Playboy, однако, во всём её облике просвечивался Телец: пол не угадывался из-за теплокровности солидного, но упрямого, необузданного в своих желаниях животного. Глядя на неё я уверовала, что и седобородый автор «Войны и мира» в свои почтенные лета не только катался на коньках, ездил на велосипеде, скакал на лошади, но и приседал «пистолетиком» на одной ноге !! более сорока раз. Тётушка брилась каждый божий день и жаловалась в свои восемьдесят, что у неё никак не кончится климакс и что её замучили приливы. Было очевидно, что африканский предтече мучил её не на шутку. В доме было 13 часов, но тётушка не хотела ничего слышать об их количестве и очень сердилась, когда я от нечего делать приступала к подсчету. Все часы, разумеется, показывали разное время: бой настенных «огни Парижа» в столовой сменяла охрипшая от безысходности вовремя прокуковать кукушка, затем позванивал будильник и баритонально заступали настенные в кабинете. Время от времени эту какофонию дополняла волынка чайника. Но тётушка, казалось, не замечала этого и не испытывала по этому поводу никакого дискомфорта. Ложиться спать и просыпаться приходилось не по естественному времени дня и ночи, а если пересчитать на временные пояса, то как ни крути всё-таки выпадала Северная Африка. Время и не шло, и не стояло на месте, – оно выпадало в осадок, и его с усердием промалывали разжёвывали четыре пары вставных челюстей. Ей нравилось называть меня старушкой, хотя она взрослой студенткой стояла у моей колыбели. Форма её ушных раковин только подтверждала мою догадку, что она не слышит шум прибоя – время ничего не значило для неё. Мне было грустно сознавать, к чему может привести неудачная инкарнация. И каких только монстров ни порождает «комплекс неполноценности» (Mindеrwеrtigkeit). Единственное, что ещё как-то будоражило её старческое воображение и доставляло чувственное наслаждение – это была возможность принуждать окружающих близких ей людей беспрекословно подчиняться абсурдным подчас требованиям и желаниям. И всё таки я по-своему любила свою ужасную тётушку, и мне бывало её очень жалко… Потому что главное, что я поняла в ней, так это то, что и пирамиды дорогостоящей, по последней моде, хозяйственной утвари, и сногсшибательные технические агрегаты, которыми она не умела пользоваться, и округлённые счета в разных банках, – всё это было проходящим развлечением в её жизни. Главное – Исидоре было невыносимо скучно. II Часы неожиданно пробили полночь – то были Огни Парижа – вслед за ними почти одновременно подали свои голоса остальные. Под их благозвучный перезвон Исидора блаженно улыбаясь утопала в подушках на своем предсмертном ложе. Казалось всю свою сознательную жизнь она провела в томительном ожидании именно этой минуты неизбежного познания тайны бытия когда все времена сливаются воедино оповещая мир о завершение земного пути чтобы с осознанием своего истинного предназначения предстать (наконец) перед лицом наивысшей истины именуемой Судом Небесным. Как долго жила она с этим трепетным непроходящим и почти первобытным страхом перед обретением вечного покоя так что этот страх заслонил от неё обыденную действительность и породил новое казалось бы совершенно чуждое ей чувство беспомощности которое вполне реально однако привносило пренеприятнейшую путаницу в привычный расклад мыслей и распорядок дня ибо драгоценнейшая Исидора боялась... потеряться в собственной квартире которую не покидала вот уже несколько лет и чтобы окончательно не утратить точку отсчета своего земного существования она приучила себя метить территорию по мере передвижения оставляя повсюду зарубки на память (именуемые ею зарубками памяти) и тогда привычные предметы находили самое неожиданное для себя продолжение перемещаясь в пространстве вслед за Исидорой: тарелки могли оказаться на книжной полке ножи приземлиться на стул ножницы воткнуться в подстаканник вместе с карандашами мясорубка найти пристанище на диване а туалетная бумага могла очутиться на журнальном столике рядом с любимыми кроссвордами и всё оттого что иначе Исидора могла позабыть о них а так они более явственно напоминали ей о своем местонахождении и только один единственный «генерал» неизменно стоял около кровати чуть сдвинутый к середине комнаты перед трюмо на котором рядом с бритвенными принадлежностями были разложены небольшие иконки которые начали появляться по мере того как Исидора старалась подсластить себе час своего расставания с ближними – очищаясь по мере возможности от грехов своих делами на её взгляд правильными а значит и праведными ибо неправильные деяния быть праведными по понятию никак не могут… Самая маленькая икона (Исидора обожала всё миниатюрно антуражное)примостилась на стене прямо над её головой над спинкой кровати для чего пришлось даже убрать со стены непомерно тяжёлый персидский ковер и отдать кому то из знакомых в качестве очередного дружеского подношения – ибо: во-первых большего всего на свете Исидора боялась забвения а во-вторых всеми возможными способами она старалась попутно обзавестись лояльными земными присяжными взамен знаков своего искреннего душевного расположения или благоволения что неизменно возводилось ею в ранг поднебесной значимости принося время от времени вполне ощутимые по её разумению плоды в виде беспрекословного послушания хотя случалось что уважительно уничижительное раболепствование перед ней выглядело чистейшей воды лицемерием но для Исидоры это было не вполне осознаваемое и в то же время ни с чем несравнимое фатальное чувство обладания чужой душой – так что ради этого чувства она даже бывала готова на компромисс насколько это понятие вообще было совместимо с её соразмерностью человеческих отношений. Казалось ей действительно доставляло неизъяснимое удовольствие проявлять заботу и любовь к ближнему (собственно говоря ни заботиться и ни любить) но проявлять заботу и любовь – причем исключительно так чтобы непременно получать сполна за это «не отходя от кассы» желаемо ожидаемые дэвиденты по шкале её неизменных и столь разумных ценностей которые всегда казались ей намного важнее всех остальных душевных координат поскольку в своих чувствах она привыкла руководствоваться прежде всего голосом разума так что было довольно трудно проявить заботу и любовь по отношению к ней самой – даже самую искреннюю если она не отвечала её пониманию моменту истины а правильнее сказать её вероисчислению. При этом её неукротимая доходящая до мелочности педантичность постепенно иссякала и приобретала видимость некоторой мягкости… пока повёрнутый случайной рукой не в ту сторону носик любимого чайника и как следствие этого не в ту сторону выпускающий свои пары как и любой другой ставший помехой предмет домашнего обихода не нарушал гармонию её общения с окружающим миром и не становился фактором дестабилизации самосознания. Эта была совсем другая философия греховности которую она вынянчила на протяжение всей своей сознательной жизни и которая была выстрадана ею до содрогания всеми фибрами души ибо надо признать тот факт что в бессознательную сторону человеческого существования Исидора никогда не веровала и можно даже предположить что это и было источником её затянувшимся и ставшего столь обременительно безрадостным существованием ибо душевные катаклизмы рода человеческого никогда особенно не трогали Исидору однако совсем другое дело – когда речь заходила о катаклизмах вполне материального мира с привкусом кровавых мальчиков в глазах что неизменно вызывало на её лице задумчивую полуулыбку какой то сомнительной тайной удовлетворенности. Поскольку последние лет двадцать (а может даже двадцать пять или тридцать) никаких будоражащих воображение новостей кроме известий об очередных похоронах и поминках родственников бывших друзей и сослуживцев до неё не доходило – Исидора изнемогала от приступов ипохондрии в своём затяжном полёте над земными обязательствами и привязанностям то вознося молитвы то богохульствуя и осыпая проклятиями ни в чем неповинных осеянно склонившихся вкруг над нею долготерпеливых сосострадальцев. Она жаловалась что её мучили «пылевые клещи в глазах» и на «жужжание в левом ухе» (так что она не могла услышать как свистит на кухне её любимец огромный красный чайник в белый горошек) то никак не могла вспомнить слова песни «в горах ромашки рву» почему в горах и почему ромашки этого никто не знал но это в общем даже не имело особого значения поскольку всё внимание обескуражено смиренных посиделок было сосредоточено на изъявление предпредпредпоследней предпредпоследней предпоследней и последней воли... Привязывая время от времени к себе людей Исидора не задумывалась что ими движет чувство жалостливого сострадания к ближнему и при этом любила покапризничать изображая маленькую обиженную девочку. Когда ей казалось что она одна Исидора могла часами разговаривать с выдуманным персонажем который заменял ей альтер эго и кого она называла «Машка-парашка»: cвою «Машку-парашку» она привыкла обвинять во всех смертных грехах «Машке-парашке» она привыкла перепоручать самую чёрную работу по дому и поносила «чертову куклу» почём зря за царящий в квартире непорядок однако особенно доставалось «Машке-парашке» за то что та не хотела подстригать ногти или купать Исидору. Исидора любила повторять – наставляя всех и всея на путь истинный: «у меня фармацевтический характер», «…и не вздумайте спорить со мной – я всё равно права», «…поживёте с моё – тогда и будете других разуму учить», «надо самим себе устанавливать правила а то как же иначе? иначе никак нельзя». Но её реплики всё чаще невпопад становились с годами всё более невнятными: «мне не нравится как у Вас растут яйца, дорогуша» «и это при ваших то котах когда Вам целый штат прислуги угодить не может» «...а какие это ваши тараканы?» Бывало чопорно уставившись перед собой и пребывая в состоянии полной прострации она повторяла «кошачий секс секс секс – это я говорю «секс». Иногда случалось что являлся к ней то ли во сне то ли наяву сам Наполеон Бонапарт с которым она раскладывала пасьянсы и чудился ей тогда зычный глас trompes de chasse и топот командорских протезов... Исидора медленно разваливалась на части источая вокруг себя мёртвенный ореол потустороннего присутствия небытия казалось даже кончики её волос истончались приобретая некую непостижимую для земного тяготения невесомость. Заранее было заказано дорогостоящее надгробье с вычеканенной на мраморе торжественной надписью «вечная память». На протяжение долгих последних лет Исидора тщательно разрабатывала и неоднократно мысленно репетировала порядок проведения собственных похорон так что всё было продумано и неоднократно проиграно до мельчайших подробностей причем особенного внимания удостоились элементы дамского туалета косметика лица и конечно её любимый парик с седовато фиолетовым отливом а также пять пар вставных челюстей с которыми Исидора не намеревалась расставаться ни при каких обстоятельствах (ни до ни после). И что самое удивительное – именно это одно из её последних и в общем то абсурдное пожелание никто не осмелился ослушаться несмотря на несколько диссонирующий с траурным ритуалом вид покойной так что она предстала в свой последний час именно так как было ею за(с)планировано. На похоронах никто не плакал и отчего то пожимая друг другу руки все обескуражено отводили в сторону глаза словно стесняясь этой своей недвусмысленной искренности от невольно испытываемого чувства несравненного облегчения и всё ещё пребывая то ли в некотором смятение от шокирующих подробностей чужой жизни то ли от ужаса перед непогрешимой вечностью. Как странно иногда наказывают боги даруя неизбывно безрадостное долголетие. ...Стояла необычно суровая (для приморского края) зима так что в трубах замёрзла вода и пришлось привозить воду издалека на санках и в старых детских колясках. В квартире покойной были накрыты нешумные поминки и пользуясь тем что взрослым было не до них – поскольку взрослые истово делили наследство – соседские дети безнаказанно уничтожали самые крупные и драгоценные шары со стоявшей на серванте старенькой ёлки. Собственно говоря делить много не приходилось поскольку Исидора по мере своего приближения к Всевышнему попутно старалась освободиться от накопившегося за бесконечно долгую жизнь хлама – разметая всё лишнее по соседям по случайным просителям а то и по помойкам – она с удивительным упорством как бы расчищала себе пространство для души а может быть поле видимости того что никому кроме неё видеть было не дано так что как ни печально но в результате этих спонтанных действий остались лишь голые стены местами прикрытые старыми церковными календарями да мышиный помёт в кладовке. Дело дошло даже до заброшенного почтового ящика покойной но когда его решили вскрыть там среди рекламных проспектов и телевизионных программ нашлось лишь одно застрятое письмо из банка с извещением – кто бы мог подумать!! нет не о выигрышном номера счета а о самом настоящем банкротстве рухнувшей пирамиды так что большинство посиделок сосострадальцев и поминальщиков неожиданно почувствовали себя незаслуженно и глубоко обманутыми поскольку все сбережения незабвенной Исидоры как оказалось давно «вылетели в трубу». Но что самое странное – долго ещё после похорон у добровольно сопровождавших Исидору в последний путь либо с их домочадцами стали происходить события нелепые и даже трагикомические на очевидную закономерность которых никто однако не хотел обращать внимания. Мне было грустно сознавать что финал жизни моей тётушки оказался столь бесславен и колокольный звон с кафедрального не сопровождал её последний еле слышный полувздох однако часы в квартире все странным образом разом остановились и больше не хотели заводиться а над заснеженным утопающем в мглисто туманном молчании городом долго ещё носились стаи орущих ворон. ...Целоваю!! |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Виктория Колобова | нравится 0 Дата: 23:03:2013 |