Глава 1
Пришел первый день лета – такой же, как предыдущий день и день перед предыдущим, но небольшая разница сегодня ощущалась. Теперь солнце начало чувствительно греть прямо с восхода, горячий воздух быстро заполнил пространство гостиничного номера через незакрытую с вечера балконную дверь. Филиппу Домникову пришлось сбросить одеяло на пол, но он немедленно пожалел об этом, предположив, что может прийти со своим ключом горничная и увидеть его нагим. Вместо того чтобы вновь накрыться, Филипп осознано лег картинно, перевернувшись на живот, вытянув и широко раздвинув ноги. Ему вдруг припомнилось, что вечером перед заселением он видел притворно робкую молодую девицу в форменной одежде горничной с излишне короткой юбкой для такой работы, а значит, такую девушку можно попытаться смутить, и скрыто – с надеждой на возможную случайную связь – понаблюдать, что она будет делать. Домников залез головой под подушку, закрывая уши от громкого пересвистывания птиц в тишине еще не проснувшегося города. Сквозь сон Филипп понимал, что встать и закрыть балкон – значит проснуться окончательно. Ночью из-за прохлады и сновидения, где он разговаривал с какой-то податливой незнакомой женщиной без лица, Филипп не решился это сделать, когда просыпался от душераздирающего мяуканья котов, похожего на плач брошенного на улице грудного ребенка.
В десять часов Домникову предстояло встретиться с агентом по недвижимости и осмотреть несколько офисных помещений для открытия филиала компании в этом городе. Согласно молодой традиции, с ранней весны и до летних отпусков в России фондовые и товарные рынки, вновь возникшие после восьмидесяти лет отрицания жизни, бурно росли. Многочисленные мелкие банки, фонды и финансовые товарищества, обещая населению мошеннический процент дохода, плодились, разрастались и, как ненасытные жвачные животные, методично пожирали денежную массу непуганых и ошалевших от жадности частных вкладчиков. Филипп полагал, что за два дня справится с порученным делом и вернется обратно в Москву. Нечастые и непродолжительные командировки ему вспоминались как очень веселые моменты жизни. Накануне отъезда он, подобно великому лицедею, с недовольной гримасой тайком в душе ликовал от предстоящей свободы. Филипп пытался всем дать понять, но прежде всего жене, что с нежеланием уезжает из дома. Он знал жену и понимал, что чем правдоподобнее будет его недовольство от предстоящей поездки, к какой супруга заслуженно отнеслась с подозрением, тем больше будет довольна она, тем легче, беззаботнее и веселее будет ему вне дома.
Свобода от членов семьи, свобода от всех родных и знакомых, свобода от коллег по работе, а также свобода от однообразия текущей жизни – приятно будоражили Домникова. Главное – но это он никак не хотел признавать, несмотря на то, что мысленно не находил опровержения тому, что только это оказывалось главным в его жизни – он радовался легкой возможности без обязательств и без опасения быть замеченным поволочиться за новой, красивой и молодой женщиной в чужом городе.
Спустя час Домников почистил зубы, побрился, потом, торопясь от нетерпения, перелез в ванну под душ, где громко, с силой высморкался и с ощущением удовольствия, закрыв глаза, тут же помочился себе под ноги, чувствуя облегчение не только внизу живота, но и во всем теле. Мощными теплыми струями душа Филипп смыл все из-под ног, потом, особенно густо намылив пахучим шампунем места под мышками, между ягодиц, в паху и на затылке, обмыл тело. Он не мог объяснить почему, но именно тщательное мытье утром придавало ему уверенности в общении с женщинами ровно настолько, насколько он продолжал чувствовать себя чистым и свежим. Филипп выключил воду, смахнул ладонью с груди, рук и ног капли воды и встал на махровое ярко-белое гостиничное полотенце, расстеленное безжалостно на темном плиточном полу. Домникову доставляло удовольствие относиться бесцеремонно ко всему гостиничному из-за дороговизны номера и потому, что дома такого не позволяли. В семье на каждый участок тела предназначалось свое полотенце, которое невозможно было бросить на пол. Филипп считал этот порядок варварским, но с женой не спорил.
Домников не стал обтираться, давая телу острее воспринимать прохладу. Он прошел голый в комнату, где вприкуску с горьким шоколадом медленно, маленькими глоточками, чтобы не вспотеть, выпил заготовленную перед походом в душ чашку крепкого цейлонского чая с бергамотом, что оказалось возможным благодаря хромированному электрическому самовару в номере. Тотчас Филипп почувствовал прилив бодрости, и к нему пришло желание радоваться всему, что попадало на глаза. Он не хотел и не ел утром, но обедал с большим удовольствием немного раньше середины дня, когда кафе и рестораны еще немноголюдны. Домников нередко начинал трапезу с пятидесяти грамм водки под небольшие соленые огурчики или мелко нарезанную влажную квашеную капусту, прежде занюхивая выпитую стопку мягким черным хлебом с вкраплениями тмина и поднимая аппетит до ощущения длительного голода. Все следующие блюда после такого начала казались ему по-детски маленькими. После обильных и вкусных обедов Филипп не единожды замечал, что его веки тяжелеют, а глаза слипаются от навалившейся потребности поспать, и только проплывающие мимо женские силуэты взбадривали его и возвращали интерес к жизни...
По давно заведенной привычке, перешедшей ему от отца, Домников с вечера выложил на стол в номере часы, стопку новых больших носовых платков, портмоне и записную книжку, чтобы утром при выходе не забыть вроде бы незначительную, но в нужный момент всегда очень важную вещь. Если он забывал носовой платок, то, следуя примете, никогда не возвращался за ним. Однако на протяжении всего рабочего дня Филипп чувствовал себя неловким и раздраженным, потому что именно в этот день сверх всякой меры у него обязательно щекотало в носу и хотелось беспрестанно чихать. Он стеснялся показать офисным женщинам, что не имеет платка, а среди них были приятные ему особы в черных колготках и в укороченных темно-синих юбках. Эти особы, сидя нога на ногу, мутили его разум овальными формами коленей, какие в воображении он грубо раздвигал в стороны… Филипп не раз заранее убегал в туалетную комнату, чтобы прочихаться и умыться. Он до боли в носу пытался над раковиной ногтями вырвать все длинные волосы из ноздрей, чтобы они не беспокоили впредь.
Сейчас, придирчиво осматривая себя в зеркале над столом и поправляя волосы на голове, Домников неожиданно почувствовал схожесть своих движений с движениями рук своего отца в их старом финском доме с приусадебным участком. Отец часто подолгу стоял в просторном зале у величественного старинного трюмо выше его роста и, едва прикасаясь ладонями, поправлял свои черные с блеском от влажности волосы, красиво уложенные назад. В эти минуты он казался чрезвычайно сосредоточенным, и никто не мог его отвлечь от зеркала до тех пор, пока он, наконец, не убеждался, что прическа делает его особенно интересным. Воскресным днем при каждом проходе мимо трюмо Александр Васильевич Домников непременно на мгновение останавливался и оглядывался на свое отражение в зеркале, и опять поправлял волосы. Это очень раздражало Серафиму Прокопьевну – тещу старшего Домникова и бабушку Филиппа. Пожилая женщина, стоя перед тем же трюмо, приняв перед этим в компании часто гостивших родственников бокал десертного вина, наполовину разбавленного чаем, старательно передразнивала зятя в моменты его отсутствия. Она с напускной серьезностью осторожно поправляла седые волосы, поворачивая голову то налево, то направо, и все смеялись безудержно, понимая, кого она так искусно изображает. Потом она смачно мнимо сплевывала в сторону и говорила: «Тьфу!.. Ни богу свечка, ни черту кочерга... Господи, прости мою душу грешную!.. Пусть живут, как хотят...» Опытная Серафима Прокопьевна, проведшая детство до Октябрьской революции в большой семье всегда много работавших крестьян, видела признак неминуемой опасности в долгих разглядываниях мужем старшей дочери собственного отражения в зеркале. Тем не менее, бабушка Филиппа при встрече с зятем утром непроизвольно и незаметно для себя переставала сутулиться, машинально сдвигала платок со лба на затылок и лихорадочно начинала искать широкий изогнутый дугой гребень в волосах.
Необычайно доброе утро дало Домникову хороший настрой, и он, не торопясь, основательнее обычного собрался на деловое свидание. Он запер номер и пошел по коридору своей заученной походкой, слегка заводя локти за спину, чуть выпячивая грудь и поднимая выше подбородок. По правилам гостиницы ему необходимо было передать дежурной по этажу ключ с крупным брелоком, который не умещался в руке. Филипп предположил, что такие большие грушевидные деревянные набалдашники с цифрами администрация отеля придумала, видимо, для того, чтобы клиенты не забывали ключ в кармане при выходе из гостиницы. Ключ с таким габаритным грузом действительно представлялось невозможным оставить при себе: куда бы вы его ни положили, он торчал из любого места, и создавалось впечатление, что все встречные прохожие смотрят именно на ваш карман и пытаются отгадать, что у вас там...
У стола консьержки Домников поздоровался и передал ключ. Полноватая женщина лет сорока с чрезвычайно крупным задом, который не умещался на стуле, одновременно жевала всухомятку, не размыкая губ, засахаренную булочку, удерживая ее щепотью с оттопыренными мизинцем и безымянным пальцами, и читала толстый литературный журнал. Филипп заметил, что у нее открыта страница со стихами. Подобные журналы издавали огромными тиражами в недавние советские времена. Дефицит интересной книжной продукции принуждал людей после прочтения не выбрасывать эти журналы, получаемые по подписке, а сшивать их по романам или повестям и хранить на антресолях в квартирах, на чердаках загородных дач. Из-за саркастического отношения к поэзии и с целью «полезного» времяпровождения в туалете Филипп укладывал эти книжки в мягкой обложке маленькими стопками рядом с унитазом. При случае он громко и пафосно на унитазе читал стихи, подобно поэтам-шестидесятникам, с завываниями, и это веселило его и домочадцев, тем более что большое количество безвестных поэтов печаталось в этих журналах. Многим подписчикам хотелось сохранить интересную, на их взгляд, литературу для детей и внуков, наивно полагая, что дефицит в стране незыблем, как железобетонная власть коммунистов. На самом деле любой дефицит во все века, будь то дефицит хлеба, денег или свободы у большинства населения, всегда являлся предвестником неминуемых перемен для любой власти...
Дежурная не услышала, как Домников бесшумно подошел к ее столу сбоку по протертой от времени темно-красной ковровой дорожке. Вздрогнув от неожиданно близко прозвучавшего спокойного и низкого голоса Филиппа, она, как и все женщины при виде крупного и видного парня, начала непроизвольно заправлять волосы за уши, которые вовсе не нуждались в этом. Наблюдательные мужчины безошибочно воспринимают поправку волос дамой как первый неподдельный признак симпатии к себе. Консьержка суетливо поднялась, потянула тонкий заношенный жакет за края вниз, что тоже выдавало ее легкое волнение, взяла из его руки ключ и тихо, не открывая рта, неожиданно для себя начала мычать какую-то мелодию. Если бы в этот момент кто-то ее спросил, какую именно мелодию она напевает, то женщина оказалась бы в затруднительном положении. Она неубедительно показывала своим равнодушным видом, что Филипп для нее как множество других жильцов на этаже. Ей тут же вдруг стало неловко за свой старый жакет, который под мышками имел едва заметные белые круги от времени и отстиранного пота. Она знала, что их не очень заметно, но это все равно мешало ей изображать полное равнодушие и принуждало прижимать локти к телу, как это делали когда-то светские дамы, но по другой причине. «Этот парень поселился не в мою смену... если бы я знала, что утром он будет сдавать мне ключ, я ни за что не надела бы этот жакет... Из-за этого мудака я совсем лишилась возможности купить какую-нибудь новую тряпку...» – почувствовала она обиду в душе на мужа и досаду, что она двадцать лет жизни отдала человеку, недостойному лучших ее годов. Повесив ключ на доску с ключами других постояльцев, консьержка повернулась к новому жильцу. Филипп улыбнулся ей добродушно, из-за того что приметил в уголках ее губ, не ко времени накрашенных ярко-красной помадой, кристаллики сахара от недоеденной булочки. Дежурная не преминула чуть поспешно улыбнуться ему в ответ. «Женщин такого типа я еще долго буду беспокоить...» – шутливо подумал Филипп с приятным осознанием своей силы и молодости, направляясь к лифту. Домников был того неопределенного золотого мужского возраста, когда женщины и двадцати, и пятидесяти лет с одинаковой легкостью и желанием могли бы сблизиться с ним, вовсе не опасаясь при этом, что кто-то может посчитать их связь непристойной из-за значительной разницы в возрасте...
Глава 2
Домников нажал кнопки вызова одновременно двух лифтов и стал ожидать, который из них приедет первым к нему на шестой этаж. Лифты долго не поднимались, а где-то шумели в глубине шахт на нижних уровнях. Гостиница советской постройки не претерпела изменений не только в интерьере, но и в улучшении работы трясущихся, медленных и скрипучих лифтов. Показательно просторные коридоры и холлы были отделаны дорогим мрамором, а крохотные номера для человека обставлены простой мебелью из древесно-стружечных плит, облицованных березовым шпоном, который отклеивался и шелушился на видных местах. Филипп подумал, не пойти ли ему вниз по лестнице, однако решив, что идти шесть этажей, пусть даже и вниз, дело долгое, остался терпеливо ждать. Он с огорчением вспомнил, что торопливость почти всегда задерживала его. Люди, ожидавшие лифт, на удивление приезжали быстрее, чем те, кто спешил и бежал вниз по ступенькам.
Наконец, один лифт приехал, и Домников спокойно зашел в открывшуюся кабину. Попутчиков с ним не оказалось, и он нажал кнопку первого этажа. На какое-то время лифт «задумался» перед движением, и в этот момент к Филиппу стремительно вбежали с визгом две девушки. Как только они заскочили, двери шумно и резко сомкнулись за ними. Это вызвало у девиц восторг и смех. Их веселье передалось Филиппу, и он невольно начал улыбаться, глядя на них. Заметив, что в лифте они не одни, а в компании с мужчиной старше их, но симпатичного, и который тоже улыбается их удаче, подруги с новой силой засмеялись, нагибаясь в углу от смущения и хлопая слегка себя при этом по коленям. Чуть притихнув, они вдруг игриво переглянулись и вновь прыснули через силу сдерживаемым смехом. Их уже больше смешило не то, что удалось ловко запрыгнуть в уезжающий лифт, а то, что смеяться долго казалось неприлично, а это, напротив, смешило их с удвоенной силой. Вскоре девушки осознали, что смеяться больше не стоило, ибо это могло показаться незнакомому парню несерьезностью. Он мог, не дай бог, принять их по возрасту за детей, а не за зрелых девушек, какими они хотели казаться. Стыд сродни стремлению обладать большими деньгами или властью: имеет сексуальную основу. Хорошее настроение, веселье и смех тоже всегда присутствуют там, где мужчины и женщины хотят понравиться друг другу. Филипп осмотрел попутчиц внимательно. На них были светлые платья без рукавов. Их загорелые длинные ноги в сандалиях на плоской подошве контрастировали с белизной их платьев и не давали возможности оторвать от них глаз. Филипп, как опытный охотник на красивых женщин, легко справился с собой и начал смотреть то на фонарь на потолке, то на пульт управления с оплавившимися кнопками. Подруги тоже тайком взглянули на него и стали говорить между собой на «вдруг» возникшую постороннюю тему, показывая таким образом, что они забыли о попутчике. Они заговорили громко, и это, наоборот, говорило о том, что им не удается избавиться от ощущения присутствия с ними привлекательного мужчины. От девушек не ускользнуло, что на Филиппе была белая хлопковая рубашка с короткими рукавами, заправленная в джинсы с бежевым ремнем, а на босые ноги надеты под цвет ремню мягкие дырчатые кожаные туфли. Несмотря на то, что рукава его рубашки заканчивались чуть выше локтя, они умышленно были подогнуты еще один раз, приоткрывая чуть больше его заметно увеличенные от тренировок мышцы на руках. Две расстегнутые верхние пуговицы на рубашке и оголенные руки Филиппа показывали, что он тоже успел перед началом лета приобрести первый загар. По тому, как он был одет и во что он был одет, чувствовалась стильность в его манере одеваться и носить одежду, какая зачастую дается человеку с рождения, как цвет глаз или разумность. Многих женщин восхищают в мужчинах высокий рост, отсутствие живота и легкий загар, но утонченность и стильность придают кавалерам особую притягательность. Таким партнерам по любви дамы доверяют безоговорочно и подсознательно наперед готовы терпеть обманы и измены от них, и ничто женщин не может поколебать при выборе поклонника, если среди многих достойных есть хотя бы один похожий на такого.
Лифт начал опускаться, и Домников подумал, что подруги, видимо, живут с ним на одном этаже, но вчера при заселении в отель он их не видел. Они не встретились ему и в ресторане на ужине. «Должно быть, девчонки питаются где-то в другом месте...» – предположил он и невольно определил, что девушка, стоящая дальше от него, ему внешне нравится больше, хотя обе они казались очень юными и привлекательными. Филиппа гипнотизировали девицы с выраженной «гитарностью» фигуры, и эта выраженная «гитарность» присутствовала у той, которую он мысленно отметил. Другая девушка имела, напротив, плечистую мальчишескую фигуру, но он не являлся почитателем такого типа женских форм. Домников начал обдумывать, как бы вечером «случайно» опять их встретить и пригласить поужинать сначала обеих, благо что они будут ему уже как бы знакомы по лифту, а потом продолжить общение с более желанной юной красавицей. Филипп обоснованно полагал, что для приличных женщин очень важно второе свидание. Второе свидание дает им как бы «легальное» разрешение на большую смелость. Он знал из своего опыта, что первая встреча ничего не обещает в его охоте, но во время второй – его дела продвигались значительно и часто заканчивались неминуемо той самой близостью, о какой прежде всего думают, и думают круглосуточно, молодые мужчины. Домников давно отметил, что если он не ставил перед собой цели как можно скорее овладеть женщиной, а согласен был отложить это на неопределенное время, то партнерша раньше ожидания вела себя доступнее – и наоборот.
Имея жену и двух дочерей дошкольного возраста с разницей в рождении чуть больше года, Домников давно преступил черту первой неверности, и теперь совесть меньше его беспокоила, чем тогда, когда он это совершил впервые. Он боялся продолжительных связей с новыми женщинами, потому что тогда расставание происходило тяжелее и непременно со слезами, но неминуемо. Филипп не мог оставить жену с двумя маленькими дочерьми ради кого-либо. Он знал по своему горькому и безрадостному детскому опыту, когда родители разошлись, и у отца появилась новая женщина, а у матери новый мужчина, что чувство сиротливости при живых родителях часто заставляло его плакать беззвучно по ночам у бабушки, глядя в ближайшую к кровати стену. Филипп хорошо запомнил то время, и то, как метался между отцом и матерью. Каждый из них искренне и бесхитростно соблазнял его навсегда остаться жить именно у себя, но когда о нем ненадолго забывали, то он видел радость общения родителей со своими новыми партнерами, и ему становилось понятно, что он радости, сравнимой с этой, ни отцу, ни матери уже не приносил. Филипп начал ходить в третий класс школы и по месяцу жил то у отца, то у матери, но никак не мог привыкнуть к новой жене папы и к новому мужу мамы. Он не мог себя вести легко и просто, как в дошкольном детстве, когда отец и мать жили вместе, и виноваты в этом, он считал, появившиеся чужие люди, поэтому не мог принять ни мачеху, ни отчима. Новые супруги его родителей не могли искусно скрыть того, что Филипп для них тоже чужой и нежеланный свидетель в жизни. В конце концов Филипп окончательно переехал к любимой бабушке и прожил у нее до женитьбы.
Будучи уже семейным человеком, Домников знал, что его женщины, с которыми он встречался, очень тяжело переживали, когда он расставался с ними из-за лучшей любовницы. Странно, но они часто первое время не ревновали его к жене, однако другой соперницы не терпели. Из-за повышенной чувствительности он не мог переносить женских слез. Первой любовнице, с какой Филипп сошелся на работе, он по наивности и неопытности честно обещал, что оставит жену и переберется жить к ней, потому что был убежден, что жить с нелюбимым человеком намного грешнее, чем супружеские измены. Однажды Филипп пришел вечером домой с твердым намерением собрать личные вещи и уйти. В ответственный момент с болью в сердце он посмотрел на беззаботно играющих дочерей и не решился объявить жене, которая, как всегда, была поглощена больше детьми и домашними заботами, чем своей внешностью, о желании оставить семью. Сама только мысль о том, что какой-то чужой мужчина придет на его место, как отцу стала ему нестерпима до слез. Девочки будут чувствовать себя сиротами, как когда-то он сам, и Филипп ясно представил несчастные, потерянные лица дочерей и скованное поведение при вынужденном общении с чужим человеком. Это являлось основной причиной, почему он не смог уйти. Филипп со стыдом вспомнил, что, когда женился, то дал себе зарок ни при каких обстоятельствах не уходить от своих детей до их совершеннолетия, памятуя о собственных переживаниях при разводе родителей. С тех пор Филипп взял за правило никого не мучить и надолго не затягивать с кем-либо отношения, раз уж он не в состоянии обходиться без новой женщины вовсе. Сейчас в другом городе ему хотелось интриги, потому что она гарантированно не могла продлиться дольше двух дней, и это радовало. В лифте в компании двух молодых девушек Филипп продолжал обдумывать ходы своей очередной охоты на понравившуюся ему одну из них...
Глава 3
Немного проехав вниз, лифт замер, и в кабине погас свет. Наступила полная темнота, какая немедленно приходит после отключения освещения. Домников крепко, до появления цветных кругов зажмурился, потом быстро открыл глаза, темнота по-прежнему казалась беспросветной. Спустя минуту глаза начали привыкать. Исчез ослепляющий эффект яркого пятна от погасшего плафона на потолке. Стало еле видно маленькую щель между дверями, через которую едва пробивался дневной свет из больших окон лифтовых площадок. Остановка произошла между этажами, так как полоска света в центре имела значительный разрыв, а значит, открыть двери руками и выбраться на свободу представлялось затруднительным делом.
– Ну вот, приехали! – сказал Филипп и машинально попытался просунуть пальцы между створками, но они не поддавались, и только немного увеличилась слабая полоска света, более отчетливо освещая силуэты девушек на противоположной стороне. Филипп не очень опасался опоздать на встречу, потому смирился с безысходностью и стал спокойно дожидаться, когда подадут электричество. Домников решил безропотно ждать того момента, когда лифт сможет продолжить движение вниз, уверенно полагая в первую минуту, что отключение продлится недолго. Филипп чувствовал себя неловко, потому что чем дольше все молчали в темноте, тем более гнетущим казалось это молчание, а о чем говорить с незнакомыми девочками в такой ситуации – не находил. Филипп убрал пальцы из проема дверей, и опять вернулась прежняя темнота. Притихшие подруги зашевелились, и послышался шепот:
– Танечка, сейчас включат свет... Потерпи чуточку… – Филипп подумал, что попутчицам, возможно, не понравилась усилившаяся темнота, и он опять попробовал просунуть насколько возможно пальцы между дверей. Благодаря незначительному люфту между створками снова вернулась чуть большая полоска света. Филипп смог с трудом разглядеть, что ту девушку, которую он отметил как предпочтительную для знакомства, обнимала за шею ее подруга и успокаивала, а та, прижав ладони к глазам, как будто тихо плакала. Филиппу показалось странным, что она расстроилась из-за остановившегося лифта. Он не видел ничего опасного во временной остановке. Вдруг плачущая девушка вырвалась из объятий и бросилась на Филиппа. Прежде чем услышать ее панический крик, он почувствовал, что она быстро просунула руки ему под мышки и прижалась всем телом. Она рыдала и кричала ему в грудь, но это, казалось, слышно было на всю гостиницу:
– Сделайте что-нибудь!!! Скорее!!! Я прошу вас!!! Мне страшно!!! – Ее громкие грудные рыдания обескуражили Филиппа. Внезапно он ощутил резкую боль оттого, что ногти девушки впились ему в спину. Он предположил, что его тонкая рубашка порвана, и начал явно ощущать кровяную мокроту под лопатками. С трудом сдерживая боль, Филипп крепко обнял испуганную пассажирку, и это на мгновение утихомирило ее, а боль в спине от впившихся ногтей несколько уменьшилась. Как только Филипп ослаблял свои объятия, Татьяна опять до нестерпимости сильно впивалась в его тело.
– Тихо-тихо... – сказал он ей успокаивающим шепотом в ухо и легонько похлопал по спине. Несчастная девочка буквально вросла в Домникова. Стыд оттого, что он не смог выдержать царапин от ногтей девушки, заставил его, стиснув зубы, с трудом сдержаться, хотя в первое мгновение Филипп чуть не закричал от чудовищной боли. Как бы больно ему ни было, мысленно он решил, что без малейшего звука перенесет все, что ему придется испытать сейчас от плачущей девочки... Более спокойная подружка, тоже напуганная, беспомощно стояла позади плачущей Тани и в растерянности утешала ее, положив свои руки ей на плечи. Только теперь до Филиппа дошло, что Татьяна, возможно, больна. Какая-то фобия была налицо... Спустя мгновение Таня опять начала плакать, ее тело сотрясала дрожь. Филипп вновь почувствовал знакомую боль от ее не ко времени, должно быть, красивых и длинных ногтей. Теперь пораненная спина стала более отзывчива на бессознательные истязания, но Домников терпел... Здоровая девушка, как бы опасаясь остаться одной в темноте, тоже прижалась к ним, и Филипп был вынужден одной рукой обхватить и ее... В таком положении его осенила догадка, что, возможно, где-то на этажах есть люди, ожидающие лифт. Он попытался чуть придвинуться с девушками к проему дверей, но ничего не получилось – он не мог оторвать ноги от пола. Прильнувшая к нему девушка, а он из-за боли в спине не обратил на это внимания, стояла на его туфлях, и пальцы его ног начали понемногу ощущать неприятную сдавленность. Он крикнул громко:
– Эй!!! Есть кто-нибудь там?!! – Внизу слышался едва различимый разговор жильцов или работников гостиницы, но никто не ответил. – Люди!!! – опять крикнул Филипп еще громче. – Здесь человеку плохо!!! Сходите кто-нибудь вниз к администратору и скажите, что здесь в застрявшем лифте человеку плохо!!! – Из-за длины фразы Филипп предположил, что разобрать и услышать могли только первое слово «люди». Между тем, его крик помог ему перенести боль в спине и неприятную тесноту прижатых пальцев на ногах, подобно тому, как вырвавшиеся проклятия помогают сильно споткнувшемуся заглушить боль ушибленного места. Вдруг откуда-то рядом в ответ женский голос негромко и спокойно ответил:
– Уже ушли... Потерпите. – По всей видимости, это была этажная уборщица. Она сказала три слова с такой интонацией, как будто обращалась к детям шалунам, которые дурачатся и раздражают ее беспричинно громким шумом. Филиппу захотелось грубо выругаться, чтобы уборщица реально представила серьезность положения, но он сдержался, опасаясь напугать девушек. Немногочисленные жильцы полупустого отеля, поняв, что лифты не работают, стали уходить на лестничные марши, чтобы не терять времени. Филипп предположил, что все исчезли, и их никто больше не услышит. Мысленно он молил Бога, чтобы флегматичная работница , проходившая мимо и знавшая о них, тоже напомнила администратору, что в застрявшем лифте кому-то плохо. В его объятиях плакали уже обе девочки. Он стоял и не знал, как их успокоить или убедить, что помощь скоро придет. Все его увещевания не оказывали никакого действия – подруги плакали не переставая... Еще некоторое время назад девушки смеялись беззаботно, а он строил планы о том, как бы заполучить эту плачущую в свои объятия. Теперь это случилось, Филипп чувствовал сплошное и плотное от коленей до груди прикосновение всего ее вздрагивающего от рыданий тела и на удивление не терял мужского желания к ней... Филипп умышленно начал думать о безобразных, уродливых и беззубых старых бабах, чтобы его желание к молодой плачущей девушке вдруг случайно не проявилось... Сейчас преобладали жалость и сострадание к несчастной, но интерес не пропадал, несмотря на то, что с детства Филипп не мог переносить чье-то горе...
Обнимая двух плачущих подруг, Домников невольно припомнил свою плачущую покойную бабушку. В дошкольном возрасте однажды с соседом Сережей они пришли к тому в огород, где стали срывать с грядки еще неспелые, колючие, но желанные первые огурцы. Сережа был на год моложе, и ему всегда хотелось дружить с Филиппом. Соседский мальчик использовал любой повод, чтобы Филипп обратил на него внимание. Вот и тогда он позвал Филиппа в свой огород попробовать их огурцов, рискуя быть побитым дома. Как назло их поход не остался незамеченным: из дома выбежал отец Сережи с багровым лицом и сердито и громко закричал на них. Он увидел в окно, которое выходило в огород, что ребята подошли к огуречным грядкам. Филиппу тогда показалось, что отец друга был пьян. Перепугавшись, дети от страха с явным опозданием присели под огромные огуречные листья. Филиппа охватила паника... Ребята спешно, не сговариваясь, начали вынимать из-за пазухи огурцы и бросать их обратно в лунки. Филипп трясущимися руками быстро выкидывал огурцы и очень надеялся, что дядя Боря не поймет, что огурцы оборваны... Отец друга сердито потребовал, чтобы друзья перестали прятаться и подошли немедленно к нему. Маленького нескладного Сережу отец за непослушание иногда бил ремнем, а Филиппа никто дома не трогал, и он предположил, что сейчас его могут впервые побить вместе с товарищем, дружбы с которым он особенно не искал. У Филиппа в своем огороде поспевали огурцы, а он польстился на приглашение очкарика, как он его презрительно про себя называл, и сейчас, очевидно, получит за это... Филипп очень боялся какой-либо боли, и возможные предстоящие побои пугали его до дрожи... У него по всему телу прошел озноб... Сергей первый приподнялся из листьев и неуверенной походкой пошел к отцу. В его похожих на коровьи глазах, увеличенных не имевшими одного ушка и крепившимися на затылке белой резинкой очками с большим плюсом, хорошо виделся огромный страх. Линзы-лупы особенно подчеркивали его испуг на побледневшем лице. Казалось, что Сережа шел на полусогнутых ногах, и они его плохо слушались. Когда сын поравнялся с отцом, тот резко схватил Сережу за руку, и с силой хлопнул ладонью по затылку, отчего очки перекосились на лице друга, но не слетели благодаря резинке. Сережа вырвался и выбежал в открытую калитку на улицу. Он бежал и громко ревел, и губы его посинели от нехватки воздуха. Перекошенные очки мешали ему хорошо видеть дорогу перед собой, и поэтому он бежал почти вслепую... Сережа боялся остановиться и поправить очки, потому что не был уверен, что отец его не преследует...
Настала очередь Филиппа. Сердитый полупьяный и грубый мужик своим зычным вселенским голосом потребовал, чтобы и он шел к нему. Филипп в страхе медленно направился мелкими шажками к выходу, боясь смотреть на страшного дядю Борю, который стоял на пути. Поравнявшись с ним, он нагнулся от предполагаемого сильного удара по затылку и бросился в проем калитки. В этот момент Филипп зацепился кистью правой руки за не загнутую до конца скобу из толстого ржавого гвоздя на столбе, что предназначалась для крючка калитки. Отбежав в панике на безопасное расстояние, Филипп почувствовал холод ниже основания большого пальца на правой руке. Он остановился и увидел, что содрал кожу с мясом. В ране немного виднелась ослепительно белая кость его маленькой детской руки. Прикрыв ладошкой здоровой руки рану, Филипп от испуга закричал так громко и сильно, что кровь словно испугалась его крика и перестала идти... Он в этот момент больше всего боялся того, что его рана рассердит мать, которая всегда его ругала за ушибы и ссадины, и от которой его защищали бабушка с отцом. Его крик заставил прильнуть к окнам всех соседей в ближайших домах. Первой из дома Филиппа выбежала его любимая бабушка. Она неслась к нему, не чувствуя ног... Серафима Прокопьевна видела только громко кричащего от боли внука. Предполагая чудовищное и непоправимое, она за несколько метров остановилась и боялась подойти ближе... Ее лицо было бледным, а встревоженные глаза уже наполнились слезами, хотя она еще даже не видела раны... Затем Серафима Прокопьевна нерешительно и тихо попросила показать, что у него с рукой... Когда Филипп убрал дрожащую ладонь с раны, бабушка смогла только вскрикнуть: «А-ха-ха!!!», потом тихо села на траву и заплакала от беспомощности... Вокруг ее беззубого рта и глаз образовалось множество трогательных морщинок, подчеркивающих ее большую горечь от случившегося несчастья... Она винила себя, что не уберегла внука. Главное, ее беспокоило, не повредил ли ребенок сухожилие, а встать проверить боялась и не решалась. Несчастная женщина чувствовала, что из-за этой раны внука ее обвинят в бесполезности, и в душе уже согласилась с этим приговором... Возможно, ей придется вернуться в свою коммунальную квартиру и доживать век в одиночестве, чего ей очень не хотелось...
Филипп помнил до сих пор, что ему тогда стало очень жалко родную бабушку, потому что она его безумно любила и спала в детской комнате с ним. Каждый раз перед сном Серафима Прокопьевна тайком от Александра Васильевича Домникова, молодого коммуниста, который, добродушно смеясь над ней, при каждом удобном случае говорил, забавляясь над пожилым человеком, что Бога нет, клала внуку под подушку маленькую иконку Богоматери с Иисусом Христом. Затем она шептала молитву, из какой Филипп мог разобрать только свое уменьшительное имя «Филипок», перекрещивала его, крестилась сама, располагалась на кровати с краю и поверх одеяла обнимала накрытого по самые уши любимца. Спустя мгновение они проваливались в крепкий сон на огромной бесформенной пуховой перине...
Бабушка каждое утро водила Филиппа в детский садик, опасаясь нападения по дороге бездомных собак и соседских гусей, а перед садом целовала мальчика и всовывала в карманы его коротких штанов с лямочками через плечи две горсти любимых им шоколадных конфет «Кара-Кум» с коричневой начинкой. Бабушка любила целовать Филиппа, и он знал это, и уже тогда, ради того чтобы сделать ей приятное, сам часто притворно просил разрешения поцеловать ее при каждом случае, когда видел, что ей этого очень хочется...
От жалости к бабушке он, маленький мальчик, перестал реветь от своей нестерпимой боли. Он помнил, что успокаивал бабушку, гладил ее, сидящую на земле, здоровой рукой по волосам и просил не плакать. Филипп стал, улыбаясь, говорить ей, что ему уже «совсем нисколечко не больно». Он начал плакать опять от того, что не переставала плакать бабушка, а не от своей немыслимой раны. «Бабуля, не плачь, пожалуйста...» – просил он ее жалостливо, весь в слезах, и она спешно ему отвечала, утирая слезы: «Не буду, не буду, родимый!..»
Спустя некоторое время прибежали с работы отец с матерью, кто-то из соседей им позвонил, и Филиппа увезли в местную поликлинику, где он, боясь предполагаемой боли от прикосновений, умолял родителей и доктора не зашивать рану, а дать возможность ей зарасти самой. Врач подумал и согласился, но предупредил родителей, что останется некрасивый шрам. В последующем в благодарность медицинской сестре, чтобы она непременно при смене повязки медленно и не больно снимала прилипающие к ране бинты, прежде отмачивая их подолгу в слабом растворе марганцовки, Филипп с бабушкой кажд |