С лёгким паром и с лёгким духом!
|
В деревне суббота. Нет, конечно, не только в этой деревне. Суббота – она везде суббота. Но всё-таки это – деревенская суббота. Не наша городская. У нас – торопливая. Тыр-сюда, пыр-туда: везде хотим успеть-урвать. Здесь – степенная... У колодца говор, смешки. Лязганье вёдрами – колодезный наряд-обряд. Небольшая очередь за водой для бани. Народ приоделся, ведь суббота не простая – праздничная. Я не принимаю участие в поноске воды. Хотел было... – Без соп... э-э-э, без городских обойдёмся, – Иван Иванович этак по-своему, «ласково» отстраняет меня от водоносного наряда. Намёк почти дипломатический, поэтому я делаю вид, что не понимаю. (Брови вверх, лицо недоумённое). – Не хитри, Алексашка. Сам знаешь, какой с тебя взнос. Водичкой я и без тебя могу. Потаскушкой побыть – это я ещё осилю... Вот протоплю – тогда милости просим. – Сколько милости-то, Иван Иванович? – Дак чеку рояля, как обышно. Вместе вечерком её и усидим. – А осилим? – поддразниваю. – Легко. Сто грамм принять – не ведро на грудь тягать. – Добро, Иван Иванович. Освобожденный, я отправляюсь по зимнику полюбоваться окрестностями. Два часа пешком туда. Обратно «петушком» за полтора – холодно. На дворе... брь... пробирает! Скорей, скорей в натопленную избушку! А уж там «запеть... просто так – с мороза»... Обедаю гречневой кашей, протомившейся в духовке русской печи; запиваю молоком с коричневато-золотистой пенкой. Ситный Марьи Ивановны уже почти остыл, но аппетитный луковый дух хлеба еще ощущается. Выпеченное вдохновение! А уж когда с пылу, с жару... «Эх, так бы жил любой…». Насытился, прилёг и... ...Вышел – а за дверью уже почти вечер. До чего хорош! Воздух морозовеет. (А что такого: «морозом веет» – по-моему, звучит!) Постоял, посмотрел... как сумерки сгущаются до синевы, а закатные облака из цветущих вишен постепенно превращаются в фиолетовых странников, уходящих далеко-далеко. Туда, где нас нет. Там хорошо?.. За пазухой я несу свой взнос в банное дело (по мнению Ивана Ивановича, совершенно необходимый атрибут для «опосля»). Вокруг – до сего невиданные мною снега. Нападало столько, что от плетней лишь верхушки кольев торчат-виднеются. Дошел, точнее, добрел по узенькой глубокой тропке, и благополучно донес огненный аванс. Стучу... – С лёгким паром! Иван Иванович распаренный, благодушный. Уже сподобился. Он всегда первым испытывает своё жаркое творение. – Тебе того же... Бережно принимает от меня чекушку, доверху наполненную спиртом «Royal». – Ишь ты, нагрелась. Конечно, устроил ты её, как у Христа. Поэтому и тёпленькая. – Как оно там? – Иди, там ёдрёно. Причастись на седьмом небе. А уж опосля... (мне нравится это его «опосля» – звучит! Не то, что будничное «потом»). – Мы вместе твою «Роялю» оприходуем. Остужу её маненько – чтоб со слезой. Иди, а то простынет! Иди, Георгич!– торопит он: хитрит малость от лёгкого нетерпения. Так, после вручения платы за предстоящий восторг, я из Алексашки (ласково, повседневно) становлюсь Георгичем (уважительно, празднично). Обмен совершается неравноценный, но... ладно, долг платежом раскрасим позже. – Иди, Георгич, не томи душу. И сам не томись. Вернёшься, подклиним, – выпроваживает любимой присказкой. ...Вы никогда не бывали в такой бане, где полок-гамак и каменка-дракон?.. Жаль. Это изобретение Ивана Ивановича. Стоящее. В его бане по-чёрному еще много замечательных выдумок, и всё приспособлено для небожительства. Баню Ивана Ивановича тоже не грех сравнить «с песней соловьиною, с тихим утром, с майским садом, с тонкою рябиною». ...Что, интересно?.. Как-нибудь расскажу. «Опосля». Сейчас в баньку спешу... Пока шел туда, само напевалось продолжение: самая любимая-я-я, самая желанная-я-я... Вот и она. То, да сё – и в парилку!.. Внизу, у пола, сплошь застеленного хвоей, градусов сорок. Воздух чистый, насыщенный. Бальзам, настоянный на иголочках сосны, ели, можжевельника. Мысли здесь уже маленькие, радужные. Но пусть и они исчезнут. Уступят место блаженству. Тихому, простому, не отягощённому думами. Никакими... – Ш-ш-ш-ш... Пьяно-пиано... – сдерживаю себя. Сейчас нельзя спешить – можно спугнуть этот настрой. На дубовом столике – керамическая плошка, в ней заварен маленький эвкалиптовый веничек. Это для чистого дыхания – как говорит Иван Иванович. Еще на столешнице чай из листьев малины в фарфоровом чайнике. Чайник – моё подношение для этой замечательной бани. ...Позвольте, ну пожа-а-алуйста, тут и о себе словечко молвить! Так хочется... Можно? Спасибо! Этот чайник я сделал сам!!! Могу и чашку, и крынку, и амфору греческую – чего только душа запросит. А еще я живописью балуюсь, да вот и писательством. А то я всё про других, да про всяких, а про меня никто. Обидно. Ну вот, хоть чуть-чуть душу отвел. Да и, правду сказать, – где еще, как не в бане... Ну, кажется, всё под рукой. Не спеша можно начинать. Посидеть на третьей ступеньке лестницы – здесь градусов семьдесят пять-восемьдесят. – Скоро, скоро и внутри у меня будет так же, как на деревенской зимней вольнице. Свежо и чисто. Расправится, выпрямится душа. Возликует! ...Ещё на ступеньку выше – ещё одну мысль-заботу долой. Потом они, конечно, снова придут – куда от них денешься! – но сейчас... сейчас веничком, веничком – вон! Кыш, окаянные! ...Пятая ступень – около ста. На коже бисеринки. Ещё чуть-чуть выше. Внизу – игольчатая зелень. Воспаряет, благоухая... С седьмой ступеньки – на гамак-полок, застеленный лапником. Здесь, наверное, все сто двадцать жара; знойный смолистый бор. Покачивает по-морскому. Покалывает хвойными иголочками. Глаза закрыты. Тело расслаблено. Лежишь... лежишь... Нежишься. На седьмом небе. Достиг. Наконец–то. Лежишь, и ни о чём... Это важно; вернее, это – главное. Но вот настаёт момент. Пора! Сначала – веничком. Летят капельки дробью с эвкалиптовых листочков на каменку. «Тс-тс-тс-тс…» – сливаются отдельные звуки в сплошное «ш-ш-ш-ш»... И сразу обволакивает чуть горьковатым паром. Субтропическим. Пряным... «Для легкого дыхания». Медленно растёт градус. – Тореадор, смелее в бой!.. То-ре-а-дор... там ждет тебя любовь! ...Ну, можно и плеснуть. Теперь изнутри выплывает другая песня. «По толике, по толике... налей, налей, налей... по рюмочке, по маленькой...» И – в «драконью пасть»... Шииирраахх!……..тц-тц-тц... Первый взрыв. Эвкалиптовые пары шарахнули в чёрный «саржевый» потолок и рикошетом обрушились на меня. Вжался в еловые колючки, ища защиты. Прикрылся ладонями – Адам с картины, только распластанный... неужто поверженный уже?.. – Держать, держать! Терпи, Сашок... не сдавайсь, Георгич! От «взрывной волны» покачивается гамак. –Уф! Проняло! – уже перенял словечко Ивана Ивановича! – отметил про себя. Не хватить бы лишку наверху. Не перегреться. Теперь – вниз, к чаю. Навести и внутренний градус. Уравновесить. Отдышаться. В «бору» после пекла верховного – просто тепло. Чай с мёдом. Запахи сейчас чувствуются острее, не сливаются. Уже могу ощутить каждый в отдельности. Возвращается давно утерянное. Охотничье, даже «звериное» чутьё. Сейчас – шмелиное... – Малиновый лист... А мёд – гречишный?.. С акации?.. Нет, скорее всего, разнотравный-цветочный. А он всякий год – особенный... Ну вот, баланс наведён. Передышка. И снова – наверх, в Эдем. Мерку настоя – в жаркую разверстую пасть. –А-а-а... О-о-о... У-у-у... Замереть... Переждать натиск... –Ага – слабеет. Выдюжил! И листочками-ладошками березового веника... слегка... чуть прикасаясь... везде... тут... тут... и тут... – О... го-го! – этак по-жеребячьи получилось. А теперь можно и посильней, забирая остатки жара сверху и приколачивая его к себе. – Ох, ядрена... так, так, так... и так. По пяткам, по пяткам, по ягодицам... по девицам – рифма такая сама собой пришла. И запелось: «Как мимолетное виденье...» – Лучше бы в натуре явилась! – и мне представилось... Красивая...из пены морской. – Размечтался! – говорю сам себе, как Балда попу – «с укоризною». Силы оставляют. Сейчас сердце вылетит ласточкой. Скорее вниз, вниз, на хвою, в дверь, на волю. На свежевыпавший снег. С разбега, в пушистый сугроб. Под звёзды. –А... а... а... То ли песня, то ли стон. Вылетел бордовым. Побарахтался... влетаешь белым, облепленным. И сразу – наверх. Из гамака-полка – вниз весенним половодьем... тает снег. Как пузырьки минеральной воды, шипя, лопаются во рту, нежно пощипывая язык и нёбо, так и мириады ласковых иголочек покалывают всё тело, ещё минуту назад запеленованное в снежную шубу. Райские ощущения. Апофеоз! Повторил три раза. Если продолжать, то могут и навсегда выгнать из рая. Таких ошибок повторять не стоит. Учёные мы. Потом минут десять отлеживался в холодке предбанника, попивая свой любимый напиток. Возвращаются силы... удваиваются... утраиваются... И напевается: – Сердце – как хорошо на свете жить!.. Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить... И снова оно: – Как много девушек хороших, как много ласковых имён... – можно даже сказать, не пою, а мурлыкаю – душой, что ли... Никто её не видел, но бывают в жизни моменты... и чувствуешь: а ведь есть она! Помылся в мыльной. И выпорхнул невесомой бабочкой. – Слава Создателю! Хорошую баньку срубил, да и протопил мастерски... Уж вызвездило – так тут говорят на глазастые звёзды. От бани до избы метров тридцать. Вокруг столько же, но градусов. Неужели я тут голышом в наметеленном барахтался?.. Чудно и чудно! А в избе тепло и запах... домашние соленья! Мати на стол уже собрала – так после бани Иван Иванович зовёт свою половину. Сейчас голос его особенно проникновенен – в честь такого двойного случая. Баня ведь, да и вечерять не всухую. Ну и, конечно, чтобы смягчить, задобрить нрав Матрены. – Мати, там, в сенцах, разведёнка. Поди, захолонула уж. «Разведёнкой» Иван Иванович называет слегка разбавленный водой спирт. Матрёна на двадцать лет младше Ивана Ивановича, столько же вместе с ним, но ещё не смирилась. В сердцах ставит заиндевелую поллитровку на стол. – Вот твоя окаянная! – и она готова вступить в перепалку. Но в данный момент Иван Иванович – благодушествующий философ. – Мати, сейчас в бане как раз твой градус. Пониженный. А у нас здесь – свой. Иди, дорогая. И, не давая ей шанса продолжить диалог, переводит его на меня: – Ну что, проняло тебя, Георгич? – Ох, проняло! Мне нравится это слово и то, как употребляет его Иван Иванович. – Чуть Богу душу не отдал! – Немудрено. С дубовых дровишек каменка фырчит, ёдрёна-матрёна! Да не о тебе я, Матрёна! Иди, Мати, простынет! – поскорее выпроваживает жену. – Садись, Георгич! Усугубим небожительство. – Как усугубим? – Губами, конечно! – Чаёк? – пошёл мой первый «клинышек». – Нет, чайку потом, опосля рояли. Ты сюда слушай. Я-то знаю, как завершать надо. Конец – он делу венец. А уж этих венцов я столько положил! Эх, ма... Иван Иванович уже остыл от банного жара. Сейчас он слегка разморённый, и я «подогреваю» его для нашей посиделки. – Чаёк! – артистически копирует он. Ага, отмечаю, малость задело. – Скажешь тоже! Александр, тёзка твой, свет Васильич, он как говаривал: после бани продай штаны, но выпей! – Это какой такой Александр Васильич? – «подклиниваю», но слегка, чтобы ярче разгорелся человек. – Эх, Алексашка! – всё-таки еще ласково, но степень уважения чуть снизилась. – А тот самый, который говорил: «Тяжело в учении, легко в бою!» Своих отцов-героев, учителей не знаешь! Он делается живее. – А ещё городской... Говоришь, что образованный, – теперь уже заостренный «колышек» под меня. Я не сдаюсь. – Так свет Васильич не пояснил, ради какого напитка стоит и без порток остаться. Может, он подразумевал: «продай штаны, но чаю выпей». А?.. – Если бы ты не в моей бане парился, я бы подумал, что ты угорел. «Подразумевал»... Такое если только с больного разума... – Согласись, что и не со здорового разума продают штаны за эту окаянную, как говорит Матрёна Петровна. –Экий клин! Отжал меня. Расщепил. И Петровну сюда приплёл. Тут крыть ему нечем. Идёт на попятную, но ненадолго. – Ты прям как шерхебель. Только берешь лишку по неопытности, – старается вернуть утраченную позицию. – Затупится железо от такого напора. Либо пупок развяжется. Не тупи – пупок целее будет! Вот и Иван Иванович себя таким манером выказал. Почти все мы стараемся так или иначе себя выказать. Непонятно, о чем речь? Как это – себя выказать? Законный вопрос! Постараюсь объяснить во втором рассказе. А сейчас – о другом. Говорю ему: – Вот ты сказал: тяжело в ученье, легко в бою. – Не я, а Александр Васильевич. – Хорошо, пусть он, а у нас это учение или бой будет? – Для тебя учение, чтоб впредь не спрашивал, какой такой Александр Васильич, – примирительно ворчит он. – А для тебя, Иван Иванович, выходит, бой с окаянной? – продолжаю подначивать. – Ну, какой бой, по гранёнкам набулькать. Не перетружусь. Окаянной её не называю, но и родимой тоже. Но согласись: приятности она не лишена. – Правда, не во всех отношениях,– это теперь я себя выказываю. «Они хочут свою образованность показать» – классика! – Не во всех, – сразу соглашается Иван Иванович, притомившийся от ожидания не меньше, чем от бани, и уже нетерпеливый от предвкушения. – Ну, с лёгким паром! Ух, ёдрёна-матрёна тоже! Аж в жар бросила. Будто на каменку плеснул. Ты гурчиком её, лучше не бывает. Или вот капусткой, тоже бочковая. У ней своя ёдрёность... От трёх субстанций я балдею. Все три ёдрёны. – Первая, конечно, Матрёна Петровна. – Верно, Матрена ёдрёна. – Слово «балдею» я знаю. А вот «субстанция» – мудрёно для меня, лукавлю, чтобы «завести» поболе Ивана Ивановича. Он идёт к этажерке с книгами, берёт одну в коричневом переплёте. – Поясняю, как и написано в философском словаре: субстанция – сущность, основа всего. Вот баба – разве не основа всего? Что без бабы – пшик! – Да какой от неё прок? Кутерьма одна. После таких моих слов, да после первой, надеюсь, он должен распалиться вовсю. – Не муж речёт, а бестолочь! Вот я и достиг задуманного. Люблю его в этом состоянии – он молодеет, речь делается ярче. Это наш театр двух актёров. Я еще и чуточку режиссёр. На столе всё натурально-отменное, не бутафория. Да и много ли человеку надо для хорошей игры?.. Сейчас Иван Иванович напоминает короля Лира. Ворот рубахи настежь. Глаза сверкают. В руке трезубец с солёным рыжиком. И как быстро и правильно у него родилось – «бестолочь»! Не повторил за мной: «Сам ты кутерьма!» – как обычно делают. А подобрал синоним: «бес-то-лочь». Здорово! – Открой глаза да глядь, какие разносолы на столе! А всё баба. Обстиран, обглажен, в доме порядок. – Не понял: об-глажен или от-глажен? Или ещё что-то? – И отглажен тоже! «Еще что-то»! – повторил он мою бестактную фразу с легкой обидой. Я почувствовал, что малость переиграл, и разговор потёк в серьёзное русло. – Не ёрничай! На ней всё: я с Федькой, корова, огород, стряпня и так далее, и так далее. Всё Мати. А знаешь, что весь дом связует? Я тебе скажу. Ма-ти-ца. Вот она, над моей головой. Без неё дом не скласть. Одна нескладица получится. Сдаётся мне, что ты в нескладице живёшь – в чужом доме, без бабы. Это он мне за «ещё что-то». – Баба-то у тебя есть? Вопрос прямой, надо отвечать прямо. – Да есть. И не одна, а целых две. Вот от них и скрываюсь здесь – запутался с ними. – Бес в ребро? – Вроде того. – Бывает...– по-видимому, и он что-то вспомнил. –Эх-ма... не грусти, Георгич! – неловко похлопывает меня по плечу и, будто смущённый своим великодушием, откашливается: – Ну, если первая колом, то вторая – соколом... Полетела вдогонку. Крякнули. Вернее, Иван Иванович. Я-то скорее филином: у-ух! После второй ...Как вы думаете, о чём будет разговор?.. Правильно! Начал Иван Иванович, как только перевели дух. – Слово «ба-ба» – оно и то вишь какое... Тёплое, круглое, ласковое, мягкое. Тут две округлости, там две округлости, получается – «ба-ба». «Женщина» – не такое. Щи-на. И всё-то?.. Маловато будет... У тебя законная-то есть? – Как бы есть. – Как бы... это мираж. Вроде есть, а на самом деле нету. Во сне есть, а проснёшься, пошаришь рукой – рядом пусто. Вот что такое «как бы». Я давно заметил, что вы, городские, эту «как бы» всё чаще везде вставляете. Начинаете и заканчиваете с этого. Да и в серёдке в избытке. Вот и получается: как бы живёте, как бы работаете. Не жизнь, а сплошной фокус. Как у нашего Аркашки. Иллюзионисты!.. Всё шиворот-навыворот. Жизнь у вас неопределённая. – А у вас? – А у нас земля – понятие определённое. Вот погода – да, тоже ненадёжная: то жара – всё выгорит, то дождь всё зальёт. Подумал чуток и продолжил: – Что погода, что политика – всё едино. Предсказатели... То ли будет, то ли нет; то ли дождик, то ли снег. Я бы этих оракулов… – Ой, Иван Иванович, давай только без политики. Сегодня такой вечер! А ты в дебри непролазные... Помолчали – каждый о своём. – Ну что, Георгич, говоришь, после третьей лампу в голове зажигают? Так запалим? – Полыхнём! – Эк, как тебя разобрало: полыхнём! Один пепел останется, а надо, чтобы сияло и душу грело. – Тогда наливай душегрейную-душегубную. Заметь, душу-то губами губим. – Сказанул, как в лужу... Здесь Иван Иванович употребил неблагозвучное и не характерное для него выражение – наверное, всё-таки разведёнка «опалила» слегка. Но после уж такого себе ни разу не позволил: видно, заметил, как я невольно поморщился. – Да не губами душу-то губим! В этом, пожалуй, я с нашим дворецким попом Аркадием соглашусь. Он не говорит, а глаголет: грех – не то, что в уста, а то, что из уст. А что уста?.. Всё от сердца идёт да от головы... Эх-ма... Батюшка-то окорока с моего боровка в пост умял – и ничего. Прекрасно себя чувствует. Яковна до сих пор за них должна. – А Яковлевна тут при чём? – Как-нибудь расскажу. И про Аркадия. Смекалистый. – Кто? Батюшка? – Он... На этом месте Иван Иванович сделал большую паузу. – Раз о божественном заговорили, то поднимай! Бог любит троицу! С лёгким духом! После третьей всё о том же – Так вот, о бабах... Ты скажи мне, реально есть у тебя законная или нет? – Реально или иллюзорно, не знаю. – Что так? – Отстранилась. Обидел. – С другой, значит. – Угу. – Что ж в ней, в другой, такого, чего нет в законной? Может, краше, или, как у нас один говорит, крашнее? – Да нет, пожалуй, страшнее. – Тут поболе? – Помене! – в тон ему отвечаю. Подумал, сейчас спросит: «Умнее?» Но, видимо, это качество его совсем не интересовало. – Значит, неизведанное тебя помануло да обмануло. Терра инкогнита. М-да... Как-то мы одну работёнку срубили. Так себе, вещица простенькая. Заказывали городские. Углы можно было бы стесать по дуге... да много чего можно было бы сделать ладно. Но заказчики того... без полёта мысли – одним словом, сделали обыденно. Так вот, опосля посидели хорошо... Тут опять не удержусь: уж очень я к слову неравнодушен... Сравните: «опосля» – говорится с надеждой, по восходящей интонации. И – унылое «потом»... то ли будет, то ли нет. Потом – суп с котом! Хотя так уже поярче, конечно... Простите, отвлёкся. А Иван Иванович продолжает. – Как водится, нагрузились сильно. Обычно с такой нагрузки разговор заходит про баб. Он всегда заходит на сильный градус, как на огонёк. Был среди нас один. Не наш, приблудный. Он от заказчика для контроля над нами, чтобы, значит, нигде не смухлевали. Напрасно! Мы рубим всегда по совести. Да и надсмотрщик он никудышный оказался. Это мы сразу поняли, как только он за топорик взялся. Руки у него не с того места, да и голова оттуда... А вот язык... Такие себе всё языком добывают. Больше нечем. Без мыла влезут. Это их родное пространство. Хозяева его Глиста звали. Правда, худой и длинный. А может, фамилия такая. Иногда Президентом обзывали-дразнили. Только он этого не понимал и ему нравилось. Так вот, он баил, что есть такие бабы, у которых поперёк. – Да все бабы поперёк, – не понял я. – Нет, не те, которые супротив тебя идут, а между ног у неё поперёк. Может, тебе такая попалась, что ты на неё от законной? От такого неожиданного оборота я даже поперхнулся. – Нет, Иван Иванович, у всех вдоль, а не поперёк. – Ты всех, что ли, проверял? – Всех-не всех, а знаю точно. Врал ваш приблудный. Сам же сказал, что язык у него не с того места вырос. – Что язык! Он у многих поганый. Корень не в гортани, а значительно ниже. А у некоторых и мозги там же расположены, которые от собственных… – Это ты куда клонишь? – Да тут куда ни кинь, везде клин... Так, если ни кожи, ни рожи, и не поперёк, что ж ты от законной-то? – Так вышло. – Так вошло, а так вышло. Как у тебя всё просто. Как на перине – скрып-скрып... Если бы не «вошло», то ничего бы и не вышло. Если бы не клин, да не мох... – и, не договорив своего любимого изречения, надолго умолк... –Так у нас всё и получается – если бы, да кабы. Ещё по одной, Георгич? – Договорились же: три – и баста! Потушат лампу... – Глянь: всего-то! Как приблудный говорил, негоже зло на дне оставлять. – Давай его в себя перельём. Так, что ли?.. Прикрути фитиль. А то копоть пойдет до потолка, до матицы, на которой ты говоришь, всё держится. – Ох, и любишь ты подклинить! – Беру пример со старшего. Не ты ли начал: то Васильич, то про разные части тела толкуешь, откуда мозги растут, – «обижаюсь» я. – Оттуда руки, а не мозги. Хотя кто знает, где что укоренилось. Не ерепенься! – и переводит разговор с личности на нейтральную тему. – Говорят, эту роялю из опилок делают. Поди, из дубовых. Получается нутряная банька. Сначала занялось... и запламенело. – Красиво выдал. У тебя прямо как заря разгорается. Ну, вот и не будем доводить до заката. Давай переходить на чаёк. – Ладушки! Будь по-твоему! Тащи от печи самовар! После пяти чаёв, пожелав спокойной ночи, отправился я в свою берлогу. Наверху, на чёрном, всё мерцает-живёт, здравствует. А у нас – почивает уже. Ни огонька. Вокруг – «Такая потьма!» Медленно шёл, нащупывая ногами снежную тропку. Шаг в сторону – барахтаешься по пояс. Лучше не оступаться. – Не оступаться! – проворчал в сердцах. – Хорошо бы, да не всегда получается... «Так вышло!» – передразнил сам себя. – Ну, оступился! Вот теперь барахтаюсь. Да сколько же можно так мучиться! Пора простить. Ведь человек, а не чурка лупоглазая, как говорит Иван Иванович. Дай снова встать на ноги, на тропу нашу. Помилосердствуй! Звёзды свидетели: одну тебя любил и люблю... То ли шептал это в холодное небо, то ли внутри так говорилось. – Отчего всё хорошее так быстро кончается? А плохое тянется... тянется... Зато хорошее долго помнится, а плохое быстро забывается. Пока шёл, стараясь ступать по утоптанному снегу, вот так просто думал. – Только со временем и хорошее забывается. Жалко!.. И тут вспомнил: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевлении...» И решил записать на память. Но не сейчас. В моей плохонькой, но тёплой избе совсем разморило от банных и королевских дубовых жаров, потянуло на лень. Да и пожелали мне спокойной ночи, а не «писательской» бессонницы... ... А денёк получился славный. Воскресенье В этот день недели я ничего не делаю. Вето, табу – как угодно. Но в прошедшее воскресенье было у меня всё-таки одно дело – ворон считал. День холодный выдался. Обычно в стужу или после снегопада я приношу на птичью кормушку ассорти и ухожу. А в этот раз, пока раскладывал на дне перевёрнутой здоровенной бочки принесённую снедь, они уже расселись полукругом. Они – это вороны. Опередили соек и мелких птах. Ворона – осторожная птица. Ни за что не возьмёт с кормушки, пока я рядом. Оборётся: «Тор-р-рчит тут!» – а не возьмёт. Другие – с руки, а эта – нет... Будет надрывно карать меня и всю округу громкой грубостью: «Что стоишь пугалом, пр-р-роваливай!» – Нет! – отвечаю. – Я тут постою. Одет тепло, на солнышко пожмурюсь. Терплю их ор. Видят – делать нечего, а есть охота. Самая смелая бочком, бочком, вприпрыжку – и около меня уже в метре. Круглым глазом косит то на меня, то на угощение. – Нужна ты мне! Ещё минутку попытала меня вороным взглядом: не схвачу ли я её зубами?.. Да сама хвать кусок, и тут же в сторону. Быстро проглотила и снова: хвать! За ней и остальные осмелели. То по одной, то в драку. Всего тридцать три насчитал. На первый взгляд может показаться: изложено не очень важное свидетельство для истории. «Подумаешь, – скажут, – воскресный счёт ворон. Эка невидаль! Да и что в этом такого?» И всё-таки... (это моё любимое – «и всё-таки»). Не то, чтобы совет, но... Я-то сам уже не спешу с выводами. Следствие возраста, наверное. История просто завалена, как дом Плюшкина рухлядью, примерами, когда, казалось бы, из такой ничтожной малости, и произойти-то ничего не может... Но вот как бывает. Читал я про одного «чудака» по имени Конрад Лоренц. Правда, считал он галок, но получилась из этого «никчёмного занятия» замечательная книга. А замечательные книги порой и начинаются с совершеннейших, казалось бы, пустяковин: «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой». Может, и из моих «безделиц» что-нибудь выйдет. И куда-никуда «доедет». А вы как думаете?.. 15 января Уже понедельник. Вот, сижу, корплю. Терплю муки. Пишу. Прочитаю написанное – не звучит! Слова туда, сюда; то в начало, то в серединку, а то и в конец – всё равно бледно. В детстве мне подарили барабан. По нему палочками: одной, другой – трам-там-там – звонко! Однажды здоровенный дядька так стукнул по барабану, что порвал кожу. После он только дребезжал. Да нет, не дядька, конечно. А мне тогда до слёз было барабана жалко. Теперь «кожа» у меня цела, а вот вибрирует не всегда «звонко». Продолжаю писать – из последних сил. Никуда не пойдёшь: на дворе градусов на четыре больше, чем вчерашних ворон. Перечитал. Сначала и до слов «на четыре больше, чем вчерашних ворон ». Почти получилось, но всё-таки не совсем. Поэтому слегка обидно – в слове «расказ» только одна буква «с». Может, позже объясню, почему не две, но не сейчас. Устал от этой писанины. Всё! Будя! P.S. «Шабаш»! – как говорит Иван Иванович, «топор за пояс, писалку за ухо». |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Александр Бузланов | нравится 0 Дата: 27:09:2011 |