Капельница в отделении - мука. Рука немеет от воткнутой в вену иглы, и сто миллилитров антибиотика по капле просачиваются в твою кровеносную систему. Сейчас ночь, и ты лежишь, бездумно глядя на кусочек стены. Темнота захватила палату, и только капельница и стена освещены лунным светом, продравшимся через полузадернутые занавески. На стене - причудливая геометрия тени, словно кто-то намалевал иероглиф, и ты силишься, но не можешь понять, что он значит. Лапка капельницы возвышается над тобой, а ты полубредишь, разметавшись на койке, испуганный от неизвестности - что завтра? - с онемевшей рукой, и смотришь на пластиковый дозатор: скорей бы.
Когда тебя двумя часами ранее везли в "скорой", носом пошла кровь. Невыспавшийся добродушный санитар в трясущейся «Газели» делает тебе переднюю тампонаду - тогда ты впервые слышишь это название - с помощью куска бинта и ножниц. «Газель» подскакивает на ухабе, и санитар промахивается и чуть не выкалывает тебе глаз. Зевая, не глядя, отрезает торчащий из ноздри излишек бинта. Смотрит осоловело. Кровь продолжает идти.
Потом в отделении из носа выдирают уже запекшийся санитаров бинт и заталкивают новый - пинцетом, глубоко, во всю длину носового хода. Ты никогда бы не подумал, что в одну ноздрю можно запихать сорок сантиметров марли. Ты чуть не орешь от боли. На нос цепляют скрученный до невозможности кулек ваты и марли, повязку продевают за ушами, как сбрую, и завязывают на затылке. Взнузданный, ты дышишь ртом. Тебе говорят, что придется так ходить еще двое суток. Подмышку суют градусник, велят "сиди" и выходят, открыв нараспашку окно. За окном сентябрь, но у тебя температура, а у сентября - поздний вечер. Почему-то вспоминается недавно прочитанный Лем. Все вокруг - не иначе мираж, навеянный Солярисом, и приглушенные дверью голоса и громкий шум листвы за окном - дыхание могучего океана. Ты так явственно чувствуешь это, что дыхание сбивается. Должно быть, тебя лихорадит.
Температура оказывается неожиданно низкой - тридцать семь и пять. Это оттого, что ты два месяца кушал антибиотики с небольшими перерывами. Организм стал хуже сопротивляться болезни. Тебя везут на рентген.
Самое томительное в твоем случае – ждать результата. Выйдя из кабинета, как из барокамеры шаттла, ты задвигаешь за собой бронированную дверь и опускаешься на смертельно холодную железную лавочку. Находишь глазами любую точку и смотришь в нее. По Лему, вместо точки должна бы быть бесконечность - Солярис, но ты не Крис Кельвин, и ты в больнице, а не в чужой галактике между двух Солнц. Как Кельвин ждал от Соляриса ответа на незаданный вопрос, так и ты, положив локти на колени, согнувшись и вертя бритой своей головой, ждешь результата, но ожидание твое не пропитано надеждой, как Крисово.
Выходит рентгенолог: полисинусит. Ты уже знаешь, что это когда во всех передних полостях черепа, предусмотренных строением, гной. Ты с какой-то хмурой покорностью принимаешь этот вердикт, не имея сил даже беспокоиться.
…Смотрел ли ты доктора Хауса, спрашивает тебя улыбчиво терапевт. Да, киваешь ты. Вот он бы тебя с удовольствием принял на лечение – улыбка терапевта становится еще шире. Ты молчишь, не зная, считать эти слова комплиментом или приговором. Перспектива повторить судьбы пациентов сериального доктора тебя пугает.
Тебя ведут в палату, седьмой этаж, служебный лифт – ты первый раз едешь в служебном лифте – и ты валишься на койку, кинув сумку куда-то рядом, и уже готовишься засыпать, почти забыв про полисинусит, но тебе напоминает о нем медсестра, вкативши сначала в палату капельницу, а потом вкативши в руку иглу. И вот рука немеет от воткнутой в вену иглы, и сто миллилитров антибиотика по капле просачиваются в твою кровеносную систему. Сейчас ночь, и ты лежишь, бездумно глядя на кусочек стены.
|