Ваня присел на снарядный ящик, который остался от «его немца». На котором мечтал и писал тот письма, смотрел фотографию Марты. «Потеряла его...» — думал Ваня о Марте, — Я погубил...
Ваня был в тупике и не знал, что думать… «Но не свои — так убили бы те, кто убил всех в ту ночь. Наши убили бы..». Ваня думал о Марте: война в Париже — это, может быть, для Германии счастье, но война в Харькове — это смерть!
Василий Добрынин
Из книги 1 "Последняя мировая...". ISBN 978-966-1632-06-5
.
Письма и фотографии Марты
«Война вдруг закончилась, что ли?» — обманывал слух. Мир притих после грозы, бушевавшей давно и уже совсем близко. Прошли через село на восток последние группы солдат; шли просто солдаты, с оружием, в одиночку.
— Мать, — зашел один из них он в хату, — табачку не найдется ли, самосада?
— Вань, — попросила мама, — сбегай!
На чердаке вениками висели снопы самосада. Ваня набил карманы и быстро вернулся. Солдат, запыленный, усталый, сидел на крылечке.
— Прекрасно! — поблагодарил он, — Спасибо, большое спасибо. — не выпуская винтовки, рассовал он по карманам табачные листья.
— Покушать бы, может?.. — неуверенно засуетилась мама.
— Нет, мать, на том спасибо, а я побегу, — отряхнул солдат гимнастерку.
— Вань, — окликнула мама, — простокваши скорей принеси! А Вы подождите, ну молочка хоть, холодного, кисленького?..
Ваня слетал в погреб. Солдат с удовольствием пил холодную простоквашу. Выпив не до конца, отставил глиняный глечик, и улыбнулся:
— Раненый?
— А, — спрятал за спину Ваня перевязанную руку, — железом порезался…
Солдат покачал головой: не поверил…
— А хотите, — спросил он маму, — чтобы корова ваша никогда, ни за что не ушла со двора?
Корова и так, вроде бы уходила, потом приходила, что тут такого? Солдат ждал, что ответит мама.
— Ой, да конечно хочу! — мама с тревогой смотрела в ту сторону, с которой пришел солдат, с которой шли все другие солдаты. — А Вы что, можете?.. — спросила она неуверенно, —
— А поищите—ка старенький, битый пусть будет, кувшин. Дайте мне. Только, мать, поскорее…
Мама нашла такой глечик. Солдат попросил дать лопату.
— Мальчик, не надо за мной, — попросил он и пошел в огород.
Ваня издали видел: солдат закопал в ямку глечик, и что-то, с минуту не двигаясь, говорил про себя — колдовал…
— Мать, спасибо, дай бог вам! — допил солдат простоквашу и быстро ушел со двора.
Много таких прошло на восток в окрестностях и по деревне. Они бросали противогазы, которые, видно, были им не нужны. Иногда настигали, косили их с неба немецкие самолеты, иногда — снаряды. Ребята подходили к воронкам, возле которых были убитые. Боязно, но привыкали... А по домам стали появляться противогазные сумки, гильзы и, подальше от взрослых глаз — патроны, гранаты. У ребят постарше — и другие вещи, не нужные больше мертвым.
Сумки противогазные, прочные, парусиновые, взрослые одобряли.
— Тебе же вот в школу как раз подойдет! — оценила Петина мама. Сначала зашли к нему, оставить две сумки, потом к Ване, чтобы тоже оставить две. Мама Пети ощупала, опробовала добротность сумки, — и в школу, и по хозяйству сгодится!..
Но сумки — так, на глаза, а за глаза, в саду, спрятали пацаны винтовку.
— В школу дашь мне потом, — сказал маме Ваня, отдав две сумки, — и так, продукты носить в них можно.
— Ты только поосторожнее, Вань! — попросила мама, взяв сумки
Ребята вернулись в сад и достали винтовку. Пятеро пацанов: осматривал каждый, к плечу прикидывал. Губами хлопали, изображая выстрелы, но стрелять никто не решался.
— Дырку надо пробить сначала, — подвел итог Ваня.
До того, как попасть к пацанве в беспокойные руки, винтовка, взрывом от бомбы, видно, вырванная из солдатских рук, ткнулась, вошла стволом глубоко в землю. Потому уж ребята ее откопали…
Из—под ствола отстегнули тонкий металлический шомпол, загнали в ствол. Дырка не пробивалась. По шомполу стали бить кирпичом. Чуть подавшись вглубь, шомпол вконец застрял. Затвор работал, патроны входили, выбрасывались затвором — все как надо, а дырки не было, и шомпол застрял.
— Так пулей и подтолкнуть его! — подсказал Ваня.
Но так было точно нельзя. Опасно. Пулю расшатали и вынули из гильзы. Получится холостой выстрел, теперь стрелять можно.
— Кто? — нерешительно переглянулись ребята.
— Давайте, — сказал, как главный затейник, Ваня, и взял винтовку. Подстраховавшись, ее привязали к груше. Готово! Притихли и отступили ребята в сторонку. А Ваня, куда ему отступать — подошел к винтовке и положил палец на спуск. Отвернулся, оттянулся назад сколько можно на вытянутой руке, и выстрелил. Грохнуло на всю округу, мощным, как взрыв, ударом, отбросило Ванину руку. Немея от боли, плетью ударила она по штанам ладонью. Ваня сразу увидел кровь, а вперед и в небо, с рокотом, гулом, ломая кроны, летел злополучный шомпол.
— Разорвало! — признал очевидный факт Петя.
Осколок затвора прошелся как бритвой, по указательного и большому пальцам, и просвистев мимо уха, ушел стороной. Другой, сделав маленькую, как от дробинки, дырку, влетел под кожу у сгиба пальца.
— Хотели еще набрать сумок, а там железо. Руку порезало, мама… — выкрутился изобретательный Ваня.
— Господи! — мама промыла раны, перевязала:— Больше Ваня, туда, ни шагу. Понял?!!
— И сам уже не хочу, — пообещал он.
Солдат не поверил, как мама… Этот солдат был последним из тех, кто ушел на восток. Стало тихо, но война не закончилась. Оставалось ждать.
Немцы приехали утром: Село завоевывать было не надо, поэтому въехали вольно: на мотоциклах и крытом автомобиле.
— Не вздумай, — строго сказала мама, — выходить на улицу. Убьют! Все может быть теперь, Ваня…
Село затаилось притихло, как человек, набравший в грудь воздуха, и раздумавший сделать шаг, или слово произнести — растерялся. И собаки не слышно: всегда, всем селом заводятся на чужаков, а тут… Звучала чужая речь. Сначала те, в основном между собой говорили, но вот, как в своем огороде, стали уже по селу расходиться. Кого-то окликнули, к кому-то во двор пошли, в хату… Раскудахтались куры, послышались хлопки пистолетных выстрелов.
Уже по Ваниной улице пошли немцы. Протарахтел мотоцикл, остановился недалеко, послышался смех, испуганные женские голоса, которые узнавали мама и Ваня.
— Требуют всех на улицу, — тихо сказала мама, с краешку, осторожно, наблюдая в окно. — Сиди, я сама пойду. Слышишь? Сиди!
Накинув на плечи платок, она вышла. Как от гнезда перепелка, сама выходила открыто: лишь бы опасность к нему не приблизить.
— Собирают всех, Галя… — слышался приглушенный голос соседки.
Ваня выглянул: хозяевами ходили немцы в зеленой форме, с погонами, в касках. Прошли, опустела улица.
«Собаки не лают, а куры кудахчут!... Должно быть наоборот…» — не будь страшно, улыбнулся бы Ваня. «Куда повели? — стал он думать о маме, — Зачем?». Стрельбы не было слышно…
Что будет? Дальше уйдут, или наши прогонят?
Хлопнул выстрел в соседских дворах. Заливисто рассмеялись там и заговорили спокойным, довольным тоном. И снова смеялись. Заверещал поросенок. Не успев шмыгнуть в угол, Ваня услышал стук на веранде. Екнуло сердце, не с улицы — уже со двора входил кто-то. Дверь распахнулась.
— О! — Вошел в хату немец, держа в одной руке за ноги курицу, в другой пистолет. «Наша!..» — узнал курицу Ваня.
— О, Über, der Junge?! — удивился немец.
Рукой с пистолетом потер тыльной части ладони щеку: перышко щекотало. Потом показал пистолетом на Ваню, и за окно:
- Der Junge, darf nicht zu Hause sein, man muss dort sein!* (*Мальчик, нельзя быть дома, надо быть там!)
- Die Versammlung. Man muss sehen!** (**Собрание. Надо смотреть!) Ком! Ком! — говорил он, и снова показывал стволом пистолета на Ваню, потом в окно.
Шмыгнув чуть слышно носом, подхватился Ваня и выскользнул мимо немца на улицу, и торопливо пошел в ту сторону, куда прошли все другие. «Выстрелит!» — было страшно Ване. Но немец уже не смотрел на него: подъехал мотоцикл с коляской и немец, вбросил в багажник курицу.
Всех собрали на площади у конторы. Митинг, без праздника, настроения и красных знамен. В тяжелой, как в гробовой, тишине, в окружении немцев, слушали люди их старшего. Тот, в фуражке, без автомата, расхаживал: вправо и влево, и говорил. Приехавший с ним, из наших, переводил:
— Гулять заборонено! Восемь вечера — все по домам до утра! Оружие все — сдать властям! Все вокруг, — провел он рукой вокруг, — теперь собственность Рейха! — переводчик смолк и многозначительно указал на человека из местных, который стоял отдельно. Губы разбиты, с боков человек поджат двумя немцами с автоматами — стволами ему под ребра.
— Германской армии, — снова заговорил «наш», — полная помощь! Курица, масло, мясо, — стал загибать он пальцы…
— Млек! — сухо напомнил немец.
— И молоко! Все — им! Понятно?
Ответов не прозвучало. Немец в фуражке напомнил:
— Шиссен!
— За непослушание, — перевел «наш», — расстрел!
Немец кивнул, остановился и презрительно посмотрел на задержанного с разбитыми губами. Буркнул что-то, в двух—трех словах. Переводчик длинно, подробно стал переводить:
— Этот человек грубо нарушил интересы Великого Рейха, посягнул на собственность Рейха. Его действия нанесли ущерб Вермахту, за это он будет наказан. — выжидающе посмотрел и сказал офицеру: — Битте!
— Гауптман! — ладонью в черной перчатке взмахнул офицер.
Задержанного тычками под ребра повели к кирпичной складской стене. Послышались стоны и вздохи в толпе, напряглись лица у оцепивших ее автоматчиков, пальцы легли на спусковые крючки автоматов.
— Прощайте! — воскликнул задержанный.
Лицо побледневшее, на фоне кирпичной стены, казалась белым как мел. Лишь губы горели огнем алой крови.
В линию, напротив него, встали два автоматчика в касках. Немец, который их выстроил, взвесил в воздухе палец и указал на еще одного автоматчика из оцепления. Тот, Ваня видел, или так показалось, отрицательно покачал головой.
— Dass? — нахмурился указавший пальцем.
Тот опять покачал головой.
— Soldat Majer! — отвернувшись, распорядился старший.
Другой автоматчик быстро встал в линию к этим двоим.
— Ist fertig! — лязгнули затворы.
— Feuer! — загремели выстрелы.
Ване тогда было семь лет.
— Запомни этого человека, — сказала мама, — он погиб ради нас — позавчера, открыл продовольственные склады. «Берите, — сказал, — все берите! Лучше вам, а не фашистам. Сам, если надо отвечу!»
Ваня вспомнил что мама, как и другие, позавчера ходила к конторским складам, принесла муки, крупы, сахара, соли, спичек…
— Нас это может спасти. Может быть, только это нас и спасет. А он, видишь, ответил…
Расстрелянный, искромсанный пулями трех автоматов, лежал у стены несколько дней. Ваня видел, как пули бросали его к стене. Опрокидывали навзничь, но навзничь упасть не давала стена. Упал к земле, лицом к ней. Во всю спину шириной, пятно крови темнело, потом стало бурым, почти почернело, а немцы не разрешали его хоронить.
***
Во вторую зиму Красная армия освободила село. «От Сталинграда дошли, — говорили солдаты, — Немцев бьем во всю ширь, от Балтийского и до Черного! Гитлер капут! Генералы их в плен сдаются. Добьем! — смеялись солдаты, — А Вы уж, чай сомневались, а?!».
Освободившие скоро ушли из села на запад. Фронт уходил туда, откуда однажды, на крылечко, за самосадом, забрел боец. Там гремело и днем и ночью, но все-таки, фронт был недалеко. Мама переживала.
— Да они на Берлин не идут! — успокаивал Ваня, —?
— Ох, Вань… — вздыхала мама.
— Фронт удержать бы… — в тон ей вздыхал дед.
Фронт удержать оказалось непросто, и немцы снова пришли.
Немцы выбрали Ванин дом для высокого начальства. Маме с Ваней пришлось перейти жить в сарай. Высокий начальник — человек, похожий скорей, на учителя, чем на фашистского начальника, ходил в гражданском.
Немцы щелкали перед ним каблуками и вскидывали руку:
— Хайль Гитлер, der General
Ваня понял, что это генерал.
Генерал вечно занятый человек. Много пишет. В прислуге у него ординарец в форме, с винтовкой. Винтовка намного короче той, с которой Ваня поранил руку. Просыпался Ваня теперь по утрам от солнца. Оно вынуждало щуриться, струясь сквозь тысячи щелей в плетеной стене сарайчика, и щекотало глаза.
Тяжелая, на широких колесах; ствол метров пять — в глубине двора стоит пушка. В других дворах тоже. Стволы задраны в небо. «Дальнобойные!» — думает Ваня. Солдаты их постоянно чистят, пыль протирают с них. Просто любят они свои пушки: видел Ваня, как немец, уже прочищенную и протертую пушку, просто гладил руками — как мама корову. «Зорька, Зорюшка, кормилица наша!» — ласково говорила мама. А немец, как мама корову, гладил руками пушку.
А по ночам немецкие пушки в села Зарожное открывали огонь. С первого выстрела в хате у Вани, в других сельских хатах повылетали стекла.
Ваня тогда подумал о шомполе русской винтовке. «Вам, — вспоминал он как тот посрезал и макушки и ветви, и с рокотом, воем взмыл в небо, — вам бы по заднице этим шомполом!».
Таскали пушки приземистые, тяжеловозные кони. Таких здесь никто не видел. Ваня лежать мог свободно на широкой спине такого. Кормили их немцы очень хорошим сеном. Сено в село привозили из Харькова. Прессованное большими кубами — оно было наверно, немецким. Из их страны…
Генерал, работая в Ванином доме, писал, видно, очень много лишнего. Лишнее нужно было сжигать. Первый раз это было так: засуетился, средь бела дня, забегал денщик генерала, стал приставать к маме, за руки трогал и лопотал по-своему, и все на дом показывал. На крыльце стоял генерал, ругался и кашлял.
— Вань, — попросила мама, — пойди, печь не топится…
Ваня пошел. В хате дыму — не только топор, а хоть связку их вешай! Найдя кочергу, Ваня поднялся на табуретку и стянул задвижку трубы. Дым пошел вверх. Ваня открыл дверцу топки. Под завязку набито бумагой, исписанной генералом. Оглянулся. Генерал, зажав нос, стоял рядом, протягивал спички.
— Тьфу! — сплюнул Ваня и запалил бумагу. Легко загорелся, гудя, потянулся в трубу огонь.
— Гут! — сказал генерал удивленно, — Момент, Ваня, момент!
Он сходил к столу, открыл ящик, вытянул связку длинных как карандаши, конфет в фантиках.
- Nimm! — протянул он.
На всю войну, и за всю войну, получил удовольствие Ваня!
Вечером он постучался в дверь своего дома.
— Можно, — спросил он генерала, — я посмотрю печку? — прокомментировал жестами, и генерал недоверчиво отступил:
— Битте!
Ваня деловито обследовал топку, постучал по плите, потом взял кочережку и задвинул заслонку трубы. Через два дня повторилась та же комедия. Махал руками, бегал денщик; на крыльце морщился, кашлял, чихал генерал.
— Ванья! — кричал денщик.
Ваня был не далеко и видел, что опять полна хата дыму…
Не дыша, вошел в свою хату, нагнулся к топке. Обернулся — генерал наблюдает за ним. Деловито открыл топку. «Ого! — изумился, — Столько за два дня написано!»
Генерал отвернулся, не выдержав дымного натиска. Ваня взял кочергу и освободил задвижку трубы. Тлеющая бумага вспыхнула. Загудело пламя.
— Гут! — сказала генерал, — Зер гут! — и снова принес конфеты.
«Вечером снова приду, — решил Ваня, — «обследую» печку!».
Каждый день в ближнем поле садится маленький одномоторный самолет, и, жужжа мотором, подкатывает прямо к Ваниному забору. Пилот, как колхозный дед, ворча, сбрасывает из кабины почту, и принимает «обратку» от денщика.
Как минимум, трижды в неделю, Ваня палил бумаги и получал от генерала конфеты. Конфеты советские: «Спорт» — читал на обертке Ваня, — Харьковская бисквитная фабрика».
— Ванька, — попросил дед, — ты сделай-ка доброе дело. Танцы у немчуры сегодня. Сходи, окурков пособирай. Ну, они ж, суки, курить будут, — поясняет дед, — а у меня курить нету. Окурков пособирай мне…
Пианино, аккордеон и. женские голоса изнутри клуба, слышались Ване. Движок - электрический генератор постукивал рядом.
Вышел, к воздуху ближе, немец. Покурил и не гася, бросил окурок. Он не спешил обратно, внутрь, в клуб. За талию обнимал он женщину в красном платье…
«Людка!» — узнал ее Ваня. Поясок перехватывал платье: широкий, лакированный, черный; с пряжкой, похожей на букву «О». Ваня видел, как она прижималась к немцу. «А Люда, — знал Ваня, — она танцевать умеет!».
И немца Ваня узнал: в их саду, по ночам, он командует пушкой. А Люда — она же тянулась к нему! Она припадала к его лицу, а он ее гладил ладонью ниже талии.
«Суки!» — вспомнил Ваня дедушкины слова. Красным росчерком снова слетел окурок. Он был почти целым — Люде благодаря: не до курения немцу.
Окурков Ваня насобирал в три кармана! Дед был доволен. А Ваня, случайно на заднем дворе Людмилы, увидел висящее на веревочке, то самое, красное платье. Рядом висели три штуки трусов. Издали видно: ткань тонкая, нежная,— белый шелк! Немецкие это — не наши!
Ваню никто не видел. Он был один. Смотрел на одежки, треугольнички шелковые, которые обнимают тело девушки Люды, которые подарил ей, наверняка, этот немец. «А кто ее может обнять, чтоб и она потянулась навстречу? Я? Мой дедушка?! Кто?!». Близко блуждает, бродит в потемках, слово «Любовь» — но война отменяет любовь… «Для меня, — задумался Ваня, — для мамы моей ее нет, а для немца и Люды — есть! Так пусть бы войну отменили, раз уж любят друг друга! Зачем воевать, если можно любить! Или девушек не хватило на каждого немца?!»
Из Ваниного двора загремели выстрелы. Ваня шустро, по задним дворам, пробрался к себе. Ординарец, расставив ноги, азартно стрелял в поле. Лязгал затвор, гильзы слетали на землю. Блестящие, новые. Ваня стал собирать эти гильзы. Они остывали в руках. «А пуля горячая?» — задумался Ваня…
Немец тщательно целился, кладя винтовку на прутья забора.
«А!» — все понял Ваня, — от посадки к селу, катился, виляя в траве, разведчик. Катился к кусту боярышника, который отдельно стоял в стороне от леса. «Убьет!» — подумал Ваня о денщике, и перестал собирать гильзы. Разведчик дополз до куста, приподнялся, встав на одно колено. Ваня не слышал оттуда выстрела, но денщик пошатнулся и бросил винтовку. Отступил на пол—шага назад и упал. Над карманом кителя, слева, растекалось пятно. «Убил его наш. Прямо в сердце!» — понял Ваня и оглянулся. Генерал писал в доме свои бумаги. Другие немцы, возились у пушки и отдыхали. Ваня бежал.
В новом денщике генерала, Ваня угадал того автоматчика, который отказывался стрелять там, у складской стены. Сомневался вначале, но через несколько дней уже не сомневался — тот самый немец! Он не такой, как другие. Вежливый с мамой и Ваней, для Вани он сделал однако не очень хороший поступок. Он догадался, почему дымит печь, и сам, без труда, открыл в дымоходе задвижку. Исправно, как прежде, жег генерал бумаги. Дымила в ясное небо труба. Нормально горели бумаги, а Ване не доставались конфеты.
Денщик был, похоже, мечтателем. Уединялся в саду, подальше от пушки, и подолгу сидел, смотрел в поле. Ваня его не заметил однажды и набежал, чуть не сбив на землю. Немец писал письмо. От натиска Вани выпала из рук денщика фотокарточка. Тот ее подобрал, не ругаясь на Ваню.
— Setze sich*, (*Сядь) — сказал немец, поднимаясь с ящика, на котором сидел. — Айн минут… — он что-то задумал. Оставив письмо, пошел в дом. Ваня рассмотрел фотографию. Красивая, молодая женщина, с улыбкой, красивым взглядом. Таким вдаль заглядывают и мечтают... Немец принес Ване галеты, и связку тех же самых конфет. Ваня не стал есть, рассовал по карманам и хотел бежать. Немец остановил:
— Die Schöne? * (*Красивая?) — показал он на фотографию:
— Красивая, — согласился Ваня
— Sehr schön, die Wahrheit?* (*Очень красивая, правда?) Paris* (*Париж) — сказал немец, — Es ist die Stadt Paris, Tausend neunhundert Elstern* (*это город Париж, тысяча девятьсот сороковой год) Ich — dort!** (*Я — там!) — Он выглядел сейчас точно так же, как его женщина на фотографии: оживленно, радостно. Он полез в карман, и стал показывать другие фото, — Frankreich,* (*Франция) — он старался чтоб Ваня его понимал. — Шарков! — сказал немец, и махнул рукой в сторону Харькова..
Немец показал фото, потом показал на грудь, и снова махнул рукой в сторону Харькова. «Это они у нас», — понял Ваня, вглядываясь. Но тут немцы выглядели совсем не так: не веселые, непохожие на тех…
— Марта, — показал другую фотографию женщины немец, — Ихь, — показывал он на себя, — Шарков; Марта — Эрфурт!
И у женщины было теперь не такое лицо. Ее глаза были грустными.
— Данке, — сказал Ваня немцу и поднялся.
«Как были в Париже, — сравнивал Ваня, — Марта светилась. А теперь, — передразнил он, — «Шарков», — и счастья нету! А зачем вам был нужен «Шарков»? Зачем сюда шли?! Не шли бы сюда — улыбалась бы Марта…».
Денщик провинился в чем—то. У него забрали ремень и винтовку, самого посадили в чулан. В холода там стояла корова, а теперь сидел запертый немец. К нему не входили. Еду подавали в дырку вверху. Иногда в эту дырку выглядывал немец, и грустно глядел в небо.
Ваня попался ему на глаза когда собирал огурцы. Немец жестами попросил подойти.
— А? — предложил ему Ваня, подбросив в руке огурец.
— Я-я! — замотал тот головой.
Ваня попытался забросить огурец туда, в дырку. Но дырка мала и бросать высоко: огурцы отлетали, или разлетались в куски по стене. Ваня подумал, принес длинный прут, нанизал огурец и протянул немцу. Тот, радуясь выдумке Вани, взял драгоценный в неволе подарок. Тайком выручал его Ваня, но через три дня немца освободили.
Ваня сам подходил к нему, когда тот мечтал, или писал письмо. Немец был неуловимо похож на дядю Толю, который теперь был на фронте. Подвыпив, тот становился и мечтательным и любил говорить с Ваней.
И догадался однажды Ваня, откуда бывает у немца такое же настроение, как и у дяди Толи… Ваня подошел к его ящику, посидел на нем, когда немца не было. Повертелся и сбил ногой, не заметив, какой-то предмет, припрятанный немцем в траве. Пока спохватился и понял, что за предмет, было поздно — бутылка, опрокинутая неосторожно, опустела. Немец за глаза, потихоньку, отхлебывал водку и мечтал в одиночку, или разговаривал с Ваней…
Не хотелось расстраивать этого немца.
— Деда, — нашел выход Ваня, — дай самогонки!
— Ты что? — удивился дед.
— Не мне, немцу надо!
— Немцу?!
— Я у него опрокинул нечаянно, — протянул Ваня деду пустую бутылку.
Дед бутылку обнюхал:
— Тьфу, гадость! Сладкая, — покачал головой, — слабенькая, не для наших людей… — и налил самогона. — Знаешь, однако, что русскому хорошо, то немцу смерть! У меня же она — горит! Держи.
Ваня смотрел, как пришел немец, огляделся, потом опустил в траву руку, нашел бутылку. Достал из кармана железный, крохотный, меньше стопки, стаканчик. Отхлебнул и оцепенел. «Немцу смерть!» — вспомнил дедушку Ваня. Немец тряс головой, тер губы. Огляделся по сторонам, оглядел бутылку…
— Ван—и—а?!. — удивленно, чуть слышно сказал он, и спрятал бутылку и стопку.
На другой день немец сам попросил самогона, в обмен на сладости и кусок остро пахнущей колбасы. «Не зря, — вспомнил Ваня, — деда зовет горилку доброй!».
— Рус шнапс, Ваня, гут! — тихо признался немец.
— Горилка, — поправил Ваня.
— Хорилка? Хорилка гут! — согласился немец.
Зачастил теперь Ваня к деду. Горилки хватало: дед гнал ее для полицаев. Не сделай им дед горилки — полицаи на улицу носа не высунут?... А высовывать надо, поэтому пьют они много и каждый день.
— Пусть, — вздыхал дед, — к добру это не приведет. Кого до добра доводила водка?!
Но полицаи для наглости пьют, а немец — совсем для другого. Видит Ваня: все чаще берет он фото, где взгляд его женщины не веселый, а грустный. «Воевал бы во Франции, на фиг сюда вы пришли!..»
Солнце всходило так, что с самых первых лучей его свет попадал на подушку Ване. Повернувшись на левый бок, еще можно поспать. Так и сделал Ваня, но суета во дворе окончательно прогнала сон. Въезжали во двор, и выезжали мотоциклы; суетились немцы.
В глубине сада, подальше от пушки, немцы выстраивали столы. Собрали по чужим хатам, и свезли сюда. Из грузовика выгружали коробки и ящики. В ящиках позвякивали бутылки.
— Праздник готовят… — сказала мама.
— Какой?
— Не знаю. Наших праздников, точно, сегодня нет; и церковных, тоже… Не знаю. Наверное, их, какой-нибудь, или день рождения.
«У генерала?» — подумал Ваня и оценил, — Окурков деду насобираю — ходить никуда не надо...»
Но, ожидали до вечера, в ровных рядах, столы, а никто не собрался. И генерал, и денщик, ушли куда-то. «Чего так? — не понимал их Ваня, — Но, если пешком, значит где-то близко…».
Чужой человек, враг, а ушел — Ване грустно стало. Этот немец не только служил генералу: носил к самолету почту, бумаги сжигал — он хорошо относился к ним с мамой. И ведь именно он отказался стрелять… Всегда был здесь, а ушел, и Ване грустно…
Пешком — значит, недалеко. И Ваня решил полюбопытствовать и проведать немца.
В четвертом, от своей хаты, дворе, увидел «своего немца». С винтовкой стоял тот на веранде большого дома. Праздновали немцы под крышей, а это был самый большой дом в селе. И сарай здесь был тоже самым большим: в нем хранилось сено в квадратных тюках, которое привозили из Харькова.
Ваня тихонечко кашлянул. Немец увидел Ваню и усмехнулся. Покачал головой, но не стал прогонять. Оглянулся на окна дома, и показал рукой на сарай.
Ваня понял его. Осторожно, задками, пробрался в сарай. Туда пришел немец.
— Праздник? — спросил Ваня.
— Den Feiertag… — подумал и согласился немец. И повторил это слово еще раз, со вздохом.
— Утром домой, да?
— Я-я, арбайт!
— Ну, ладно… — вздохнул, собрался уйти Ваня.
— Ваниа, — попросил, придержав его за плечо, немец. В доме, на слух, приглушенный стенами, угадывался хороший праздник. — Ваниа, хорилка… — жестами немец показывал на себя, и на Ваню.
— А, — улыбнулся Ваня, — я принесу!
Немец радостно закивал и, оглядываясь, поднес указательный палец к губам.
— Я тихонько, — заверил Ваня.
Ваня шарил в траве, и не находил бутылки. «Что такое? — не понимал он, — Украли? Или, может, он сам ее взял с собой? Видно, все-таки взял?» — решил он, и пошел к деду.
— Деда, — просил он, — дай мне еще?
— Окурков принес…
— Принесу, деда, я таких принесу, будешь очень доволен!
— Ладно, — махнул дед рукой, — бутылочку эту давай.
— Нет ее, деда…
Дед налил в свою:
— Смотри, — посмеялся он, и покачал головой, — бутылочка немца вдвое поменьше. С этой он с ног упадет!
Ваня задками пробрался в сарай. Немца пока там не было, но было ясно, что Ваню он ждал. Свернутая крестьянским узлом, на тюке ждала скатерть, полная снеди. Немец, пока Вани не было, повыбирал тюки. Из одного сделал столик, два других — сиденья. Скатерти Ваня не трогал, но заветную бутылочку немца нашел. В ней уже было пусто.
И Ваня подумал, что сделал доброе дело, принеся человеку «хорилки», которой тому сейчас так не хватало.
Немец пришел.
— Вот! — сказал Ваня, и протянул «хорилку» в бутылке от деда.
— О! Данке шен, Ваниа! — восхитился немец, и развернул скатерть.
Ваня, голодный, ел. Немец налил и поднес к губам свою небольшую железную рюмку, задумался. Нужен был тост, наверно...
— За Марту! — подсказал ему Ваня, — Марта: Эрфурт, ты — Шарков…
Железная рюмка застыла в руке.
— Марта? — ответил немец, — Es ist meine beliebt. Sie wird mich verlieren. Es ist schade. Es ist dem März schade!* (*Это моя любимая. Она потеряет меня. Очень жаль. Жаль Марту!) — выпил, и, отстранив печально рюмку, сказал, — Ихь капут, Ваниа!...
— «Он сказал: «Мне капут!» — перевел его Ваня, — Это большая бутылка… Дед не хотел давать. Я обещал: мне сигарет нужна пачка! Сигарет: «Пу-пу…» — показал он жестами.
— А! — немец достал неоткрытую пачку.
«Значит, — подумал Ваня, — спать до утра не будет, поэтому взял две пачки!».
— А Вы? — спросил он.
— Ваниа, бир! — решительным жестом, втолкнул пачку в Ванины руки немец.
— Данке, — ответил Ваня.
А когда он уходил, немец отдал ему в руки всю скатерть, со всей едой.
— Feiertag!* (праздник!) — напомнил он.
А утром, в один момент со слепящими солнечными лучами, его разбудила паника. Маме торопливо рассказывала соседка. И, видно, она была в это утро не первой:
— Всех: двадцать восемь! Все — офицеры высшего сорта! Всех положили. Вешать, расстреливать будут, и хаты спалят! Туда, в общем, Галя, ты поняла? Там не достанут.
Сказав это все, убежала соседка.
— Вань, хорониться надо. — Сказала мама, — Убит генерал наш! Все убиты! Такое вот, Вань…
Бежали втроем: на веревке, покорно и торопливо, шла с ними Зорька. За непролазной стеной терновника, дикой, колючей, сплетенной ветвями настолько, что в них бы застрял и танк, сходились в укрытие односельчане. Тоже с коровами, козами; съестными запасами в торбах.
Горестно люди вздыхали, не зная как быть, и что будет?
Ваня, с теми, с кем два годя назад, стреляли в саду из винтовки шомполом, выкатились из-под стены терновника, и пошли, осторожно, к хатам. Тянуло увидеть, как все случилось. Ребята не знали где, а Ваня знал точно.
Своими глазами увидели, как из дома, того, самого большого в селе, выносили трупы. Их было много. Их клали на брезент, в два ряда.
— Двадцать восемь штук! — подсчитали ребята.
Все были в форме: напыщенной, как у большого начальства. А генерал так и был в штатском. Денщика среди трупов нет. Ваня вздохнул облегченно…
— Ведут! — сказал кто-то.
Увидели — ведут немца. Трое вели четвертого. Один из них, увесисто, от души, бил прикладом в спину, а двое крутили несчастному руки. На несчастном не было ни ремня, ни погон. От боли он громко, протяжно стонал. С глухим стуком бил в спину приклад, конвоиры крутили руки, как неживые веревки.
Ком, незримый, холодный как снег, влетел Ване в горло и перебил дыхание. В несчастном он узнал денщика, — часового в кровавую ночь! Это был он!
— Своего бьют, смотри! — в восторге толкал в бок Петя — И дай бог, пусть бьют!
Несчастного вывели со двора и повели по улице. Все так же, кромсал его спину приклад, конвоиры злобно крутили руки. Стон взлетал в крик; бессильно хрипел, булькал в горле. Лицо то вздымалось глазами к небу, то падало низко на грудь и моталось по сторонам. Вряд ли кого—то он видел…
А его все вели. Рукава оторваны, и Ваня видел, что руки оторваны тоже: на коже и мясе болтались. Ноги переставали держать, и конвоиры его волокли, а он в их объятиях падал все ниже…
Вот его бросили. Он упал лицом вниз. Короткое слово приказа, и загремели затворы винтовок. Нн на полшага не отходя, конвойные грянули залпом в упор. Подошел другой немец, и выстрелил из пистолета в голову.
— Бежим! — сказал Петя.
Пять дней в «сховище» за терновой стеной, жили люди села. Потом, видно, кто-то сказал им, и мама сказала Ване:
— Пойдем, Ваня, домой. Немцы нашли виноватого, и нас вешать не будут.
«Сховище» разошлось по домам.
Дед сам пришел к ним с мамой.
— Прятались глупо! Они б туда, в терновник, не лезли а, захотели — с места, из огнеметов и пушек спалили всех. Но разве мы виноваты?! Часовой их напился, ушел в сарай, да уснул. Наши пришли: никого. Вошли в хату свободно и всех постреляли. Тот так и проспал до утра, ничего не понял.
Ваня случайно все это слышал. Задал корма Зорьке и тихо вошел.
— Зорька, ты видишь, — одобрила мама, — только Ваню и признает. А так — всех рогами бьет. Зверь! — улыбнулась мама.
— И дай бог, хорошо. Чужой, значит, такую не тронет!
— Вот, — отдал Ваня деду целую пачку настоящих немецких сигарет.
— Ух ты, — удивился дед. Он разглядывал пачку, нюхал аромат. — Все мне?
— Все тебе!
Дед курил молча, потом сказал:
— Память, значит, оставил твой немец? Да только ведь — дым! Выкурил — и развеялось…
— Ничего, Галя, — сменил тему дед, — За Салтовом, у Печенег уже где—то, наши.
Докурил сигарету почти до губ, щелкнул пальцами, и она улетела наружу, упала в траву. Она еще тлела, потом догорела в траве, и рассыпалась в прах…
Самолет больше не прилетал. В хату теперь перешла вся команда пушки. Среди них не было ни одного, похожего на «Ваниного немца».
Крики и плач, услышал на улице Ваня. К дому приближался обоз. Впереди трех подвод два немца, за ними три полицая. Следом, плача и причитая, бежали женщины. С обозом, привязанными к подводам, из села уводили коров. Обоз мог пройти и мимо.
— У Поздняковых корова! — услышал Ваня, — У Поздняковых корова!
Женщина из толпы настигла немца и стала рукой махать в сторону Вани. Обоз поравнялся и шел уже мимо. Женщина стала хватать немца за руки и показывать на Ванин двор:
— Корова! Корова!
Не останавливая обоза, немец оставил поводья, что-то сказал второму, пошел к подводе, в которой сидел полицай. Снял с плеча винтовку, оставил ее, и взял с подводы длинный, как вожжи, ремень. Намотав его на руку, немец пошел во двор. Ваня бежал за ним следом, мама, увидев их, побледнела и все поняла.
Немец подошел к Зорьке, пошлепал ее по загривку, и привязал ремень на рога. «Зорька, ты что! Как же так?! Как ты можешь такое?» — недоумевал, до слез изумленный Ваня.
Немец, рослый, здоровый, шел со двора, и с ним уходила Зорька. Обоз был уже далеко, подходил к мостику через речушку. Ваня видел широкую спину немца — тот, не оглядываясь, вел Зорьку. Обоз пересек уже мостик и подтягивался к повороту, за которым дорога уходит с глаз.
Подходили к мосточку и немец с Зорькой. Зорька увидела воду. Она промычала, но немец вел ее дальше. Зорька дернула головой — немец не придавал значения, что она хочет пить. Она замычала, стала обиженно мотать головой. Немец обернулся, прикрикнул на Зорьку и дернул рывком вперед. Зорька не удержалась, настигла немца и уронив к земле голову, резко мотнула ей вверх. Немец взлетел на ее рогах. Ваня видел его на спине у Зорьки. Перекатившись мешком, немец слетел на дорогу. Пыль взметнулась! А Зорька рванула к речке.
«Убила?!» — подумал о немце Ваня. Тот поднялся, потряс головой. Ругаясь, выбил наскоро пыль из одежды. «Теперь Зорьку прибьет!» — ужаснулся Ваня. Но винтовка ехала там, в обозе. Немец пошел догонять обоз.
Под мостиком, по колено в воде, жадно пила — напивалась родной водой Зорька. Три дня не пила — не пускала мама, боялась, что заберут ее немцы, а Ваню пристрелят…
Ваня выждал, а не вернется ли немец с винтовкой? Но обоза давно уже не было.
— Зорька! — окликнул Ваня.
Зорька вышла на берег, промычала и пошла на знакомый голос.
— Зорька! — счастлив был Ваня.
И вместе с трофейным ремнем, привел домой Зорьку.
— Солдатик, спаситель ты наш! — перекрестилась мама.
Ваня помнит, где тем, благодарным за простоквашу и табачок солдатом, зарыт в землю побитый глечик. «Мать, спасибо. Дай бог вам!» — просил он на прощанье. Он уходил с оружием, значит должен вернуться! Как знать?.. Но, Зорька, как он обещал, как ни крути — со двора не ушла!
***
Пушки немецкие гремели как неуемные. Ветер от их отдачи, гнул кроны деревьев — распрямляться не успевали. «Отбиваются, — думал Ваня, — значит, жмут наши!».
Ночь ржали, топали тяжеловесные кони. Суетно бегали немцы, кричали их командиры. Пушки ушли.
— Быть бы добру, — сказал дед, — только кто его знает?.. Они теперь, Галя, чуют — не быть им здесь больше! Гитлер капут! Да пожечь могут всех нас, поубивать, пока сами сгинут…
Лица его и мамы были тревожны. «Зато во дворе корова!» — подумал Ваня, и вспомнил, как в пыль, плашмя, летел немец. И представил: «А Красная армия так же всех немцев в пыль побросает!».
Ночью в селе был короткий бой. Поутру Ваня с Петей, с другими ребятами, побежали смотреть. Наших в бою было только двое. Один был убит. Совсем молодой, как тот, который пил простоквашу в Ванином доме и «заговорил» корову. Может быть, даже и он? Теперь наши были в погонах, — зимой еще нет. Теперь |