(отрывок из повести)
…Зима накатила внезапно. С морозами, вьюжная и колючая она ворвалась в долину откуда-то с горных вершин, опустила насупленное небо прямо на сирые, тоскливые поля, засвистала тоненько в редколесье у реки, разметая по льду скупой не слежавшийся снег. Промёрзшая земля сразу зазвенела под ногою, словно, опустошённая сверху, она опустела и изнутри. Какой день уж пурга за стенами. Воет, царапаясь в слепое оконце, ветер, как голодный зверь, просящий на неведомом языке у природы пощады и куска пищи, что принесёт ему сил и злобы. Вой ползёт над продрогшей землёю, не в силах подняться выше печной трубы, где превращается в шелестящий свист, расползающийся потом из-за чугунной дверцы печи во все закоулки остывшей хаты. Звуки эти, покалывая, проникли под рёбра, в сердце, в кровь, разнося по телу чувство пустоты и отрешённости.
Дверь, со стоном отброшенная ветром, гулко ударилась в мёрзлую стену, раскачиваясь и позвякивая щеколдой. Сноп белой позёмки ворвался в хату, разлёгся колючим дымящимся ковриком на лавке, у порога, метнулся вдоль щелей по полу, и в не топленой избе стало ещё холоднее. Серебряный лучик меж ставнями вдруг потускнел и, убегая назад в узкую щель, унёс за собою запахи зимнего солнца. В отворённую дверь, не таясь, не скрывая лица своего, вошла старуха-смерть. Её костлявая тень, запустив впереди себя леденящий холодок, присела на табурет у кровати, на которой ещё с вечера коченел под лоскутами ветхого одеяла старый Ерёма Ерохин. Старуха глянула провалившимися льдинками глаз в заиндевелый угол на белую недвижную голову Еремея и перекрестилась неловко, чуть вскидывая с коленей костлявую щепоть. Немая чёрная пустота избы слушала настороженно шелест старушечьих рук. Сквозь полузакрытые веки старик видел, как смерть, всматриваясь ему в посиневшее лицо, охала тяжко и по-человечьи.
-«…Ишь, костляга, пришла-таки.… Ну, ну! Совсем и не страшна ты, смертушко…».
Ещё не совсем застыл дедовский мозг и говорил ещё сам с собою Ерёма без звука, не открывая уже окаменевшего беззубого рта.
-«Припоздала ты, бабушка. Я ведь тебя ещё ввечеру поджидал, как не сумел уж печи разжечь. А ты, эвон, в зорю припожаловала…».
От кого-то в молодости он слышал, что смерть это пробуждение.
- «Пробуждение? От жизни…?» - вопрос в голове был чужим, несвязным и был скорее уже каким-то спокойным и нужным ответом. - «…Вот и я просыпаюсь…».
С улицы вновь сквозь щели в ставнях просочился свет морозного утра, падая искрами инея на ерохинские закорюки-ладони, лежавшие безвольно, но исполненные того величия, что природа-мастер готовит для самой вечности.
- «Гляди-ко, крестится…?!».
Ещё удивляется Еремей старухе-смерти, склонившейся к самому его лицу и осенявшей себя крестом совсем по-мирски.
- «Уходит…, должно и мне пора. Эх, смертушка - не страшна вроде, а всё ж в тягость ты, старая…».
Эта последняя, ещё по-человечьи тёплая мысль вырвалась лёгким вздохом сквозь отворённую дверь в свет наступившего утра, на заснеженный простор озябшего поля, покинув навсегда седую голову Ерёмы Ерохина…
Бабка Ульяна, чуя недоброе сердцем, знавшим немало на долгом веку, поутру зашла на захудалое подворье соседа. Пройдя в тёмных сенях, кое-как отворила тяжёлую дверь Ерохиной избы. Прошла в угол до кровати, присела, поглядывая и крестясь на застывшего покойника. Потом встала, ещё раз близко глянула Еремею в лицо и поспешила с худой вестью на село…
Приморье
|