Второй шёл только год войны.
Зима заплакала в преддверии весны,
А по кубанским детско-старческим станицам
Тянулись немцы, отступая, вереницей.
Однажды в дом один без приглашенья
Пришли солдата два из чужеземья.
И в спешке, требуя отдать последний хлеб,
Обшарив дом, ворвАлись нагло в хлев.
В пристройке, женскими руками возведённой
И ветошью повсюду утеплённой,
Мычанием их встретила корова,
Разбуженная незнакомым словом.
Рука чужая грубо, неумело
На шею цепь накинула тугую.
Она бы раньше разразилась гневом,
Ну, а сейчас хранила жизнь другую...
Как непривычно разъезжались ноги,
Врастая в чернозём, набухший от воды.
К телеге, вставшей посреди дороги,
Её привязывал верёвкой поводырь.
И тронулись... Но вдруг калитка
Как будто застонала долгим скрипом,
И девочка в наброшенной накидке
Пронзила тишину молящим криком.
Руками худенькими цепь тянула,
Просила, плакала и что-то объясняла.
Но в колее размытой утонула
Её надежда вместе с жижей вялой.
«Поймите! Маленький телёнок будет!
Верните Зорьку! Будет «кляйне ку!»
Но девочка не знала, что из судеб
Разбитых детских враг слагал войну.
И на телеге только русский пленный
Дал волю накопившимся слезам,
И, не боясь расплат поры военной,
Измученную Зорьку отвязал.
Под утро следующее девочка проснулась
От слабого мычанья во дворе.
«Скорей вставайте! Зорька к нам вернулась!»
Вернулась, чтоб припасть к своей земле…
В дыханье жарком было столько боли,
В глазах страх пережИтого застыл.
А в теле, успокоенном на воле,
Спасённый матерью ещё телёнок жил.
Ночами часто я бегу за Зорькой,
Но вязнут ноги в чернозёме – не догнать ...
И с девочкой по-детски плачу горько,
К груди своей хочу её прижать.
|