Мы проезжали поездом через Харьков и дядя Вася, родной брат моей матери, со своим сыном, должны были прийти к вагону, чтобы повидаться. До этого мы никогда не виделись. В то время любые нежелательные контакты могли привести к аресту, тем более, что мой отец был сотрудником госбезопасности: в должности начальника следственного отдела, в должности завидной для многих, да упаси Господи. Родственники жены дяди Васи были в оккупации и, видимо, поэтому отец предпочел не посещать их дома. Мы с отцом и сестрой (мать оставалась в вагоне) пошли навстречу встречающим. «Вот они» - сказал кто – то. Я увидел очаровательно красивого мальчика с волосами цвета спелой пшеницы и голубыми глазами, веселыми и ласковыми. «Какой у нас брат!» – успел я прошептать своей сестре. Он, действительно, был красив, хотя, конечно, в каждом лице можно найти недостатки. И каждое лицо можно увидеть как в выгодном, так и в менее выгодном ракурсе, даже если лицо это принадлежит красавцу или красавице. Но при первом взгляде я был поражен. Мы уехали, через два года не стало отца, и еще через время дядя Вася позвал нас в Харьков. Жизнь свою отец закончил вынужденным самоубийством. Такие самоубийцы, по-моему, не грешны перед господом. Конечно, человек должен терпеть все, что бог послал, но если самоубийство - это попытка спасти кого-то, а этот кто-то -твои дети и жена, быть может, бог простит?
И вот мы приехали в Харьков. Мать, моя сестра и я. Было лето, и я с Толиком спал в одной кровати на веранде. Если можно так назвать верандой расширенное крыльцо. У дяди была однокомнатная квартира с кухней и этой верандой. Удобства, конечно, во дворе. Но во времена социализма так жили многие, и это считалось еще неплохим вариантом. Сколько было коммуналок! Может быть, были и хорошие, но сколько было невыносимых, склочных, с жильцами, которых окончательно «испортил квартирный вопрос». Толик тогда перешел в десятый класс, я - в девятый. Он относился ко мне как к младшему брату, я к нему как к старшему. Но при этом , как мне кажется, между нами существовала какая-то доверительность, основанная на том, что мы братья.
Вскорости, мы с мамой сняли квартиру за городом и, может быть поэтому, мне не довелось быть в его компаниях. Самых близких его приятелей я знал, это были все сплошь тоже красавцы, каждый по-своему мне казался неотразимым. Я не посвящался в их победы, хотя их успех был очевиден. Да, - неоднократно слышал я о них, - настоящие донжуаны! Конечно, тогда это все было еще юношеским и не целенаправленным. Соблазняли тогда их, а не они.
Второй мой двоюродный брат, тоже Толик, сын дяди Вани, был на год младше меня. Он с трудом окончил 7 классов и где-то учился кулинарной профессии, в каком - то профтехучилище, по стопам отца. Дядя Ваня со своей семьей жили в подвале, не в полуподвале, а в настоящем подвале. Из–за этого Толик, может быть, и заболел туберкулезом. Дядя Ваня об этом подвале писал даже Сталину. Он рассказывал мне, что написал в письме: «Ваши слова: «забота о детях», звучат на весь Мир, а мои дети гниют в подвале». «Я, - говорил он, - после этого долго ждал гостей, но обошлось, оставили гнить в подвале».
Толик-младший был высок, строен, но курносый, и лицо его, в изобилии покрытое угрями, не казалось привлекательным. Мы тоже относились друг к другу как братья, но виделись редко, может быть из– за различия интересов. Он участвовал в какой-то бригаде содействия милиции, однажды с удовольствием рассказал мне, как в участке кого – то избивал. Правда, начал он свой рассказ поневоле.
Двор, где жил дядя Ваня с семьей, выходил на трамвайную остановку. Выходим мы как –то с Толиком-собрались поехать куда – то на трамвае. А он не к калитке, а через забор. «Ты куда?» - спрашиваю. «Я потом подсяду, расскажу». Дожидаюсь трамвая, сажусь, еду, он на следующей остановке подсаживается. «Понимаешь, как - то в участке, бью я одного, он с копыт. Встает и спрашивает: - Тебя часом не Толик зовут? - Толик. - Ты на Москалевке живешь? – На Москалевке. – Запомни, - говорит, - на твоей остановке тебя увижу, убью. Вот я теперь своей остановкой и не пользуюсь».
Но все равно золотое было время, кто понимает. Молодость и есть молодость: «кого – то, в рощу заманила, кого – то, в поле увела».
Когда я учился в институте, иногда бывал у дяди Вани.
Он садил меня за стол и мне, начинающему что – то говорить, заявлял:
- Сейчас Дуся борща нальет, покушаешь.
- Да я не голодный.
- Я должен убедиться!
Жена приносит тарелку, полную борща.
- Ложечку съешь, а потом говори.
Съел ложечку.
- Ну, теперь говори, но помни, что после тебя я борщ есть не буду.
Борщ ароматный, вкусный, а я молод, и какой студент устоит перед тарелкой вкусного борща.
Разговор не кончился, а борща уже нет.
- Дуся, подай котлеты.
И котлеты ждет участь борща.
- Дядя Ваня, вы действительно любого заставите. И сытого.
- В камере научился: сначала человека накорми, а затем беседуй-беседа тогда ласковей. Я в тюрьму из армии попал, поварил я в армии, а один мне как-то говорит: «Мясо воруешь». Я выскочил из – за стойки и как дам ему в глаз: глаз и выскочил, а мне год дали. Ну меня один знакомый научил: «Садиться будешь - жратвы в камеру нанеси». Я тормозок и собрал: колбаска домашняя, сало, котлетки… Зашел в камеру, и этот мешочек на середину. – «Где мои нары?» - спрашиваю. Указали. Лег. Молчим. Запах - обалденный. Я, хоть и не голодный, но сам еле сдерживаюсь. «Чего не кушаете?» – спрашиваю. – « А разве это нам?» - «А кому же?» И отсидел я по-человечески, никаких издевательств не было. Вообще-то там не любят тех, кто из армии на нары. Не знаю, то ли мешочек тому причина, то ли меня правым посчитали, но обращались со мной доверительно. По человечески. И человека, в первую очередь, накормить учили, потому что человек это тоже скотина.
Редко я бывал у дяди Вани, разные тому причины. А потом и вообще перестал бывать. Обиделся он за то, что я ему сказал, мол отец мой не мог с ним поддерживать отношения, потому что он осужденный и так далее. Ничего не предвещало его столь бурной реакции на эти мои слова, еле вырвался-силищи он был необыкновенной, хотя был уже и не молод.
Но почти каждый раз, когда я приходил к дяде Ване, Толик знакомил меня с очередной женой, причем всегда, вполне привлекательной женщиной. «Знакомься. Вы еще незнакомы? Мария, (например) учительница из Волновахи, русскую литературу преподает».
Я как- то говорю дяде Ване: «Вы имена невесток не путаете?» «Ты знаешь, даже не знаю, откуда у него эта прыть. Я сам баб долго боялся. Помню времена, когда жить было негде, так я на вокзал, и на Люботинский поезд. Съезжу туда и обратно, и в аккурат на работу. И вот иду как – то на вокзал, а из - под арки дивчина выходит и говорит: «Стукнемся?» Я, ноги в руки, и как дал чесу. Отбежал и думаю: «Дурак я, дурак, может кровати теплой лишился вместо жесткой вагонной лавки». А он бесина…
А Толик-старший долго ухаживал за своей будущей женой, и мне казалось, что она еще и носом крутит. После окончания военного училища сыграли свадьбу. Я гулял у них на свадьбе, прилично напился и помню только, что когда молодые почему – то спросили меня: «Правильно мы делаем, что женимся?», в ответ ляпнул: «Все равно атомная война», чем, конечно, поставил спрашивающих в неловкое положение. Но они простили меня, потому что после заезжали в гости и когда я еще парубковал, и когда уже был женат. И я очень рад этому. Может потому, что я многим моим уже ушедшим родственникам так и не сказал «спасибо», которого они от меня, несомненно, заслужили, хотя бы потому, что не раз поддерживали меня, пусть лишь только за то, что я их родственник. Теперь-то я понимаю, что если я и являлся для них кем, то только человеком, обуславливающим появление дополнительных хлопот.
Вспоминаются «Наполеоны» тети Таси, матери Толика старшего, и ее слова:
-Уедешь и забудешь про нас.
Толика младшего уже давно нет- умер от туберкулеза. И о старшем Толике почти ничего не знаю. Кончил он военное артиллерийское училище в Тбилиси, а затем служил в Немане. Рассыпался Союз и он оказался не у дел, вернулся в Харьков: вот и все, что я знаю. И он обо мне знает не больше. Мелкие и не мелкие заботы, несбывшиеся надежды. Молодость наша, может быть, и не это сулила нам.
|