Это было весной, в юный мартовский день,
Пробуждалась страна от зимы.
Старый Жак де Молэ на лице своем тень
Не утратил в толпе кутерьмы.
Он безвинно в Бастилию был заключен,
Существуя, не жил он семь лет.
И навек, безвозвратно теперь обречен,
Непреложный себе дал обет.
Ногарэ, и Филипп, Пятый папа Климент,
За сие поплатиться должны.
Но Париж, к сожаленью, не солнечный Кент,
Здесь начала весны холодны.
Холодны и жестоки, не знают пощад,
И обильны на казни в огне.
Для его же величества нету преград –
Тамлиеры что яд сей стране.
Наступило последнее утро для них,
А толпа только жадно глядит.
Ее крик, возрастая, не скоро утих.
Первый, третий, четвертый… убит.
Гневный, словно в аду, ненасытный огонь
Во обьятия воинов ждет,
Он как будто родился в местечке Гасконь,
Разевая огромный свой рот.
«Вас постигнет, догонит проклятье небес!
Ты вторым будешь, ты, Ногарэ!
А Филиппа Красивого Венсенский лес
Погубит на прекрасной заре!»
Но словам де Молэ ни один не внимал,
Слыл известным безумцем лишь он.
И когда половину весь год миновал,
Пустовал на мгновение трон…
Пелись песни в тавернах, и пили там эль,
Продолжалось людей бытие.
Но французские лилии стали качель,
Что наткнулась на тьмы острие. |