Довольно просто разговаривать с кошкой или собакою; сложнее понимать язык растений; почти неразличимы неразборчивые бормотания камня. Но как говорить с абстрактными понятиями – со Временем? с Необходимостью? с Целью? Они могут быть поняты лишь посредством овеществления.
Чтобы было понятнее, покажу на примере. Если перевести – конечно, приблизительно! – слова летящего сейчас надо мной Облака (ну-ка, кто за него говорит?), можно услышать примерно следующее:
– Вот вы строите дорогу… А скажите, много ли стоит дорога – прекрасная, широкая, ровная – если она тут же замыкается кольцом, переходит сама в себя и никуда не ведёт? Ничего не стоит? То-то и оно… Но ведь вся земля – по сути, одна большая кольцевая дорога без выхода. Пусть и с ответвлениями…
Это Время! Время таким образом намекает о своей сущности – без меня, дескать, вы обречены скитаться по кругу – и тщеславно подчёркивает свою значимость.
Врёт, конечно. То есть не врёт, а несколько лукавит. На самом-то деле и без помощи Времени есть возможность выйти за пределы круга.
Собственно, все такие слова следует писать с большой буквы – и Возможность, и Пределы, и Значимость, и Сущность… Чем понятие (Понятие) абстрактней, тем ближе оно к Великой Сути. И всё более немыслимо к пониманию без привлечение иных Понятий.
Для выражения себя Понятиям приходится прибегать к помощи овеществления.
Тот реальный мир, в котором мы живём, и есть неумолкаемый живой разговор – только возьми на себя труд вслушаться.
У костра
Мороз можно было бы назвать трескучим, если бы в лесу не стояла мёртвая ночная тишина. Ведь «трескучий» – это от слова «трещать», когда замерзающий в глубине сок рвёт стволы с пушечным громом.
Стужа была лютая. Холод подхватывал дыхание, леденил губы (отчего время от времени рождавшиеся слова выходили уродливо куцыми) и кошачьими когтями немилосердно драл щёки и нос.
– Явился! Явился! Вот он! – и выхваченные отсветами пламени из темноты лица повернулись ко мне.
Никак они не были похожи на милых мультяшных двенадцать месяцев. Начать хотя бы с того, что было их далеко не двенадцать, а… Чёрт его знает, сколько их было. Сосчитать их представилось почему-то невозможным; как только взгляд фокусировался на ком-то одном, остальные вдруг расплывались, становились нечёткими и куда-то исчезали, тут же, однако, проявляясь – если о них вспомнить. Ощущение было такое, что они толпятся за спиной, хотя там, в черноте леса, откуда вела цепочка моих следов, никого не было – это я знал точно.
– Раздвиньтесь, черти! Застыл ведь, – свет костра высветил нагловатого рыжего детину с умственно ограниченным современностью выражением лица. – Подходи, начальник, грейся!
Развитие сюжета было, таким образом, протянуто мне – прямое, как палка. Ну что ж, я и подошёл, и присел, и руки протянул к огню – греться так греться. Пусть не думают, что я заробел или ещё там чего. Это они зависят от меня, а не я от них. Я знал, конечно, что они живут своей особой жизнью, отчасти как бы в стороне. И всё же настоящим хозяином, как ни крути, тут был я.
– Давай, начальник, – не выдержал рыжий. – Чего кота за это самое тянуть! Какого беса ради мы сюда собрались? Холодно.
– Это… – начался комментарий из-за плеча.
– Я и сам вижу, кто это, – остановил я. – А вот ты кто?
– Внутренний Голос, – представился говоривший. – Можно просто Вэгэ.
– Понятно, – сказал я. – В общем так, ребятки: нужно написать рассказ. Предпочтительно хороший, в полную силу. Про времена года. Если как следует покопаться в наших запасах, впечатлений вполне хватит. Сами всё прекрасно знаете, так что не стоит мне разукрашивать вам это красивыми словами. Вперёд.
– Это насилие, хозяин, – пробурчал рыжий, снова растворяясь в темноте.
– Муз! – позвал Вэгэ. – Ну, милая, тут без тебя никак…
Не стану описывать её внешность – этому она наотрез воспротивилась. Могу только сообщить, что мне лично моя Муза нравится. Но о вкусах не спорят.
Алмазный январь
Лес. Короткий зимний день. Тишина.
Как задумчиво и прекрасно начало года! Взгляд из глубины голубого кристалла зимы окрашивает мир волшебным светом. Разноцветные искры на снегу: фиолетовые аметисты, малиновые гранаты, оранжевые цитрины щедро рассыпаны рукой мороза – это в солнечное время. Вечером же, в городе, под срывающими чёрные маски ртутными лампами эти богатства неярки; лишь иногда они вспыхивают, как друзы минералов под лучом фонаря восхищённого горного мастера, отколовшего в дальнем штреке тёмный пласт пустой породы и застывшего перед сиянием внезапно открывшейся жеоды.
Снег имеет множество обличий. К сожалению, воспринимать его мы можем только с помощью своих жалких пяти чувств. Хотя, почему пяти? Разве время не дарит нас способностью памяти? И разве некий подвид памяти – назовём её генетической – не даёт возможность смутно чувствовать всю бесконечную историю отношений человека с объектом? И разве интуиция – не чувство? Просто человек не привык обращать внимание на тонкие проявления, они слишком слабы и сознанием отметаются как нечто малозначимое; подобные пустяки – удел подсознания. А само подсознание, кстати, чем не чувство? Та же интуиция, но направленная не наружу, а внутрь.
Январь оставляет ощущение заглавия на чистой странице. Это психологическая реакция на начало календарного года, чему способствует завершившаяся лихорадка праздников.
Середина зимы. Прижимают по-настоящему крепкие холода. Поезда на вокзалах заснежены и приносят ощущения просторов, окоченевших от мороза далёких разъездов и чего-то неуловимого, но тем не менее крепкого , основательного и реально существующего где-то в бесконечной дали.
Дни всё ещё очень коротки, поэтому общее впечатление от января сумрачное.
- Including -
Мой январь! До утаенных слёз я люблю твои синие взоры, солнце, что опрокинулось в город, дней коротких блестящий мороз.
Осыпается иглами ель. Новый год – это миг перелома... Вечерами под окнами дома на волынке играет метель. А на чистом снегу – ни следа. Фонари ореолом одеты и сияют рассеянным светом.
Холода, холода, холода…
У костра
– Мне не совсем понятна концепция, – сказал Вэгэ. – Откуда в конце месяца появилось это странное «including»? Зачем английское слово? Модно, что ли? Или чтоб показать – мол, и мы не лыком шиты? Так вроде это и ни к чему. И ещё – получается смесь городских картинок и сельской природы. Это так и задумано?
– Я и сама ещё не разобралась, – призналась Муза. – Пока мне всё видится в виде неких независимых фрагментов, связанных между собой только впечатлениями Автора. Может быть, это и подчеркнёт «самоцветность» произведения, не знаю – мне это представляется так, словно бы на чёрный бархат высыпают груду цветных камней, и каждый горит своим светом. А когда вглядываешься, он затягивает тебя, и начинает играть фантазия – тут уже сам читатель должен подключаться. Кажется, я правильно уловила направление?
– Наверно, правильно, – сказал я. – Тебе виднее.
– Это ж как выложиться придётся! – лицемерно вздохнул Рыжий.
– Ничего, будем писать по очереди, – решил Вэгэ. – Когда по очереди, оно, глядишь, чего-нибудь и выйдет. Муза, а ты сможешь выдавать такой «including» для каждого месяца?
– Попробую…
Россыпи февральских топазов
Насколько алмаз ценнее и твёрже топаза, настолько же отличаются крепкие дни января от вечно прихварывающей февральской зимы. Природа сама понимает несуразицу этого месяца и всячески пытается его сократить – это подтверждает и календарь. И всё же месяц тянется надоедливо долго.
Февраль то ярится последними морозами, то бессильно спускает снег до чёрных проплешин не ко времени открывшейся омертвелой земли. Он отчаянно забрасывает улицы толстым снеговым ковром – и тут же превращает его в омерзительную слякоть, при высыхании оставляющую на обуви противные белые разводы. Февраль подобен неудачнику, давно махнувшему на себя рукой и даже попивающему втихую – да наплевать, мол, и растереть, как-нибудь всё образуется само собою…
И действительно, всё обычно образуется наилучшим образом – но тогда, когда нашего неудачника уже не бывает в живых.
Однажды мне подарили необработанный сколок топаза. Он был невелик, почти прозрачен и имел чуть заметный фиолетовый оттенок. Этот экземпляр являлся выбраковкой: он содержал какие-то мутноватые включения, микроскопические пузырьки, был покрыт сетью мельчайших трещинок. Вроде бы кристалл как кристалл, но с ювелирной точки зрения – ноль. Так и февраль: из этого участка зимы редко удаётся выгранить что-либо по-настоящему стоящее. Поэтому и разговор об этом месяце будет несколько отличен: поговорим о состоянии человека во время февраля.
Конец зимы – самое глухое время года. Апатия охватывает даже не ум, а чувства. Больше всего тут подходит слово «ожидание» – и впридачу не то тягучее, вызывающее чуть ли не физическое неудобство и яростное неприятие, а какое-то вялое, безвольное и безразличное. Не знаю, может быть, к этому времени начинает сказываться нехватка витаминов, или голод по солнцу, или ещё что, но только февральские дни – это дни безвременья, бездумья и душевной бесприютности.
Но именно в феврале душа робко начинает путешествовать по воспоминаниям и представлениям, хотя сами эти путешествия ещё неопределённы, хаотичны и мимолётны. Обрывки мыслей о будущем или прошедшем мешаются с серою реальностью и не оставляют после себя никаких заметных следов. Любые изменения в укладе быта воспринимаются с неохотой. И только к концу месяца созревает понимание неприятия истекающего времени зимы и готовности к весенним переменам.
А в лесу тихо, сумрачно, сыро. Влажный ветер бродит между стволами и лижет снег.
- Including -
Слишком много ночной темноты. Слишком долги холодные сроки – и в мои безразличные строки не являйся, пожалуйста, ты. Пережди этот сон, этот стон, дай согреться в расплавленном зное – и тогда, когда солнце хмельное докрасна раскалит небосклон, я тебя позову – как награду, как полёт, как улыбку цветка – и зима отойдёт, далека, и мне большего в жизни не надо…
У костра
– Нет , то, что каждый месяц связан со своей личной каменюкой – чушь! – подытожил Рыжий. – Не катит. Пижонство. Дерьмецо-с, господа.
– Прекрати! – возмутилась Муза. – Тут и так напряжёнка с материалом: ну что можно наскрести для февраля?! Это ж тебе не июль! И, кстати, чтоб я больше от тебя разных гадких слов не слышала.
– Поддерживаю, – сказал я. – А если так уж невтерпёж критиковать – пожалуйста. Трибуна будет предоставлена. Выбирай себе любой камень.
– Кирпич, – тут же выбрал Рыжий.
– Ну, естественно! От каждого по способностям, – ядовито прокомментировал Вэгэ.
– Ильич, остричь, опричь, кулич, – пробормотала Муза. – Хорошо, богатая рифма.
– Паралич, – подсказал я.
– До-мажор, – поддержал Вэгэ.
– При чём здесь до-мажор?! – подняла брови Муза.
– А как же! Очень просто. Как пишется до-мажор? C-dur. А если написать от руки и прочитать по-русски, то «дич» и «кирпич» очень даже рифмуется.
– Во поэт, блин!.. – восхитился Рыжий. – Да только фиг вам всем. Магарыч!
Дымчатый кварц марта
Тает снег. В мутных ручьях течёт холодное солнце.
Ранней весной занятно носить свою голову в авоське: нос оказывается гораздо ближе к земле, и весенние ароматы после бедной запахами зимы буквально ошеломляют. Вообще, чем ниже расположен нос, тем бóльшую роль играет обоняние. В детстве весна пахла намного сильнее – а всё потому, что мы просто были ниже ростом.
Из подобных же соображений время от времени глаза следует вздымать на длинной палке. Крайне интересный тогда ракурс открывается – как на картинах Нисского.
В марте хочется стать поменьше размерами и замереть где-нибудь на открывшемся солнцу островке устланной мокрым мхом холодной земли. Влажный мох пахнет тонко, тревожно и головокружительно. В воздухе присутствует прозрачный коричневатый оттенок, он звучит еле слышной мелодией начала весны.
Котики.
После пустой, голой зимы невзрачное цветение тальника роскошно и трогательно. Горьковатый запах веточек, покрытых сизым налётом, еле чувствуется в по-зимнему натопленных комнатах, но создаёт безошибочное настроение изменения, солнцеворота. Время, как большой медведь в берлоге, сквозь сон начинает ворочаться, разминая затёкшие бока.
Однажды старший брат принёс из леса букет небесно-голубых подснежников. Считается, что классическим подснежникам положено быть белыми, но это, право, сущая нелепость. В нашем лесу лужайками росли пролiски – нежные весенние эфемериды, похожие на пролитые на землю лужи неба.
– Чем пахнет? – спросил он меня, протягивая букет.
Я добросовестно зарылся пятилетним носом в гущу цветов. Запах был чуть заметен, слаб и тонок. Честное слово, я даже сейчас не смог бы точно его описать. И пока я сосредоточенно соображал, как вместить в свои слова солнце, сырой ветер, шум сосен над головой и нагретую солнцем землю, он сказал:
– Пахнет весной…
Нет, всё-таки месяц – слишком растянутый срок! Поэтому в тексте гнездятся мелкие временные сдвиги. И только-только начавший мякнуть (мокнуть?) под солнцем наст расположен совсем рядом с фиолетовыми зарослями сон-травы.
- Including -
Мокрый холод шершавой коры. Грязный снег под ногами у клёна. Всё так зыбко, неопределённо и неясно ещё до поры. И вопросов сегодня не счесть: каково настроенье у ветра? Что скрывается в облачных недрах – как там солнце, действительно есть?
А в ветвях на пятнадцать минут зацепился кусочек весенний голубой переменчивой тени – это неба живого лоскут.
У костра
У костра воцарилось молчание. Даже Рыжий, сосредоточенно сопя, молча ковырялся кривой веткой в углях, поправляя откатившиеся от центра головешки. Потом встал и исчез в темноте – наверно, ушёл за новой партией хвороста. Интересно, что он найдёт впотьмах и под снегом, подумал я. Впрочем, это совсем не мои проблемы.
– Не совсем сложилось, – виновато сказала Муза. – Дайте развитие сюжета, будет лучше.
– Плохому танцору… Это самое… Кхе-кхе… – донёсся издалека голос Рыжего.
Кто-то из второстепенных фигур, не принимавших участия в разговоре, молча встал и исчез в темноте; оттуда послышалась глухая возня, Рыжий заорал «Ты чё, сдурел?! Убери ру…» – и тут же прервался ловким скользким звуком. Через минуту Рыжий явился без дров, с несколько петушиным видом, и тут же воинственно потребовал слова.
Обещанный кирпич
Отчего это некоторым непременно нужно писать про всякие красивости? Цветочки-бабочки, амораты ночные…
– Ароматы, – поправил Вэгэ.
– Прошу без комментариев! Я сказал то, что хотел сказать. А если кто раб стереотипов, так пусть лучше заткнётся… Так вот – промочить ноги в весенней снежной каше не пробовали? Впечатление исключительное, особенно когда домой переться далеко, а нога въехала в подло замаскированную лужу аж до самого колена. Нормально, да? Я, конечно, мог бы выразить конгломерат навеваемых данным фактом эмоций предельно точно, да уж ладно – заказали без резкостей, подчинюсь. Но, заметьте, из-за этого сюжет ощутимо теряет экспрессию.
Или лето. Чего в нём такого особенного? Жара, блин, пот в три ручья, комары жрут, как не в себя. У меня вот лично аллергия на тополиный пух – как начинает лететь эта дрянь, так нос хоть оторви да засунь. Ага, в это самое место. Чихаешь, сопли текут, и чешется как у сифилитика. Да плюс к тому огороды: каждый счастливый дачевладелец выпучив глаза балдеет на своём кровном клочочке земли обетованной. А между прочим, Бог проклял человека именно сельхозработами, так вот прямо ему и выдал: в поте лица своего, мол, будешь жрать свой хлеб. И не ошибся, в самое яблочко угодил: уж чего-чего, а пота хватает. И спина – колом не разогнуть. И заморозки, и град, и жуки колорадские… В общем, спасибо, Боже, за любовь и ласку. Нормальное лето, короче. Всё путём. Горячую воду отключили. Наслаждайся, понимаешь.
Осенью вообще хана. Как зарядит дождь на неделю, так хоть жабры расти. Ботинки в грязище, зонтик не просыхает, на штанинах сзади пятна... И, главное, в душе-то безнадёга полная, крантец и амбец: дни всё короче, а пакости в них всё больше. Только и ждёшь, когда всё это чудо наконец замёрзнет. А как замёрзнет – кстати, со всякими-разными там загугрениями, включениями мусора и расплёваных бычков – тоже хорошего мало. Скользко. Даже ходить приходится, особым образом напрягая ноги – неудобно. И всё равно ведь не убережёшься и шлёпнешься. А если, скажем, чего-нибудь несёшь в этот момент – так разобьёшь или обольёшься.
Нет, не люблю холода! Сколько на себе лишней тяжести приходится таскать – шубы там разные, дублёнки-валенки. В троллейбусе не протолкнуться – все страх какие толстые, неуклюжие. А и холодно ж там! Печечку-то включать изволят только летом, чтоб ноги печь, это уж как закон.
А вы там слюни распустили – алмазы с бриллиантами им, сияние северное! Нет, уж зима-то точно похожа на кирпич – тот самый, что на голову с крыши сваливается.
Вот вам сразу про весь год! Коротко и по сути.
Апрель-хризопраз
Как странно слоиться воздухом среди воздетых к небу голых ветвей! Отсюда, сверху, всё выглядит непривычно для человечьего взгляда. Удивительная расплывчатость характеризует даже самые ближайшие детали, и нужно предпринимать дополнительные усилия, чтобы придать им необходимую резкость и глубину. Но сколь упоительно такое медленное путешествие! Как ласкает оно душу чем-то невыразимо влекущим и приятным!
Невесомая пыльца орешника висит рядом. Пальцы сосновых лап процеживают тебя, как густой гребешок. Солнечные лучи оседают на иголках сизым восковым налётом. Сколько простора и сини!
Всплывшая из-под исчезнувшего снега трава ещё только вспоминает, что она должна быть зелёной. А вот чистотел жив, несмотря на морозы! Его листья уже развиты с осени и лежат на прелой лиственной подстилке зелёными пятнами.
Медленно-медленно нагревается земля. Идёт берёзовый сок: из любого повреждения на дереве сочится тоненький прозрачный ручеёк. Если сорвать даже самую маленькую веточку, на кончике тут же показывается капелька. Иногда ночью на такой ветке намерзает маленькая сладковатая сосулька.
Как много успевает совершиться на протяжении месяца!
В конце апреля утром трава сизая от росы. Цветёт молодая пастушья сумка. Поляны жёлты от одуванчиков. Первые шмели сосредоточенно и торжественно совершают облёт. Они страшно заняты и несколько туповаты после зимы, поэтому любые попытки общения встречают недовольным жужжанием и поскорей улетают прочь.
- Including -
Я как-будто всё время в долгу – так отчаянно тянет в дорогу! Высыхает земля понемногу. Я себя удержать не могу: снова манят куда-то пути. Нынче в воздухе прелость и влага, и на западном склоне оврага первоцветы смогли расцвести.
Как просторен проснувшийся лес! Как раскрыт он ветрам и желаньям! Первой бабочки белой мельканье – и мечты, потерявшие вес: обречённость чего-нибудь ждать, отмечая графитом недели…
Поздравляю вас с первым апреля – нас сегодня обманут опять.
Снова запах травы и угля. И как-будто ложится под ноги мне тревожная память дороги декабря, января, февраля…
У костра
– Трудно и скудно, – сквозь зубы пробормотала Муза.
– Скорее паскудно, – в тон откликнулся Рыжий блестящей амфибрахической рифмой. – Нет движения. Кладбище.
– Так и должно быть без сюжета, – сказал я. – Муза права: надо затронуть внутренние богатства читателя, пусть выльется. Сыграем, так сказать, на его поле. Ведь самое близкое – то, что своё. Уж этому-то он станет внимать как миленький.
– Или не станет, – вздохнул Рыжий.
– Не станет, – подтвердил Вэгэ. – Чтобы стал, надо увлечь. А чтобы увлечь, надо, чтобы у читателя самого за душой было бы достаточно много созвучного. А при нынешнем духовном уровне…
– На что ты намекаешь? – возмутилась Муза. – Я не унижусь писать примитивы для толпы!
– А избранных твоих вокруг – кот наплакал, – парировал Вэгэ.
– Долг писателя – ориентироваться на вершины духа, – напомнил я.
– Но писать всё же так, чтобы быть понятым массами!
– Вот мы и будем развивать сознание масс.
– Не, не тот метод. Не катит, – покрутил головой Рыжий. – Надо чего-то другое придумать…
Малахитовые узоры мая
Цветёт черёмуха и сразу за ней – сирень. На душистых двурогих гроздьях – зелёное золото жуков-бронзовок.
С середины месяца зацветают каштаны. Общепризнано, что полнее всего это цветение выражается в Киеве, и в это время среди них правильнее всего быть там.
– Стой! – заорал Рыжий. – Киев! Музон, попробуй-ка на украинской мове!
Муза скептически пожала плечами.
Зелений Київ панує над Дніпром в рожевому сяйві квітучих каштанів. Але ще перед тим в свіжих пелюстках білих садів лунає над містом якась невиразна надія на добре та безмежно щасливе літо. Ранкове повітря віє прохолодою, але вдень сонечко вже щиро розтачає землi свої пестощі. Воно тремтить на зόлоті Лаври, на блискучих залізних дахах та стеклах горищ, зеленими смарагдами спалахує на схилі гори, що його вкрито молодим листям прокинувшихся від зими дерев. Чорний важкий Володимир з хрестом пливе над містом в хвилях бузкової піни, дивиться кудись за Дарницю та думає про минуле – а може, мріє про майбутнє?
Київ – це золота брама України. Звідсі, здається, починаються і нескінчений херсонський степ з гірким пахом полину (чи не чути, як десь ревуть чумацькi воли?), і сухий спекотний Крим, і вільні запорізьки тугаї. А якщо повернутися обличчям на захiд або на схід, перед тобою буде шлях чи до зеленоі Буковини та співучої Галичини, чи до шахтарського Донецька.
Київ – це стрічки веселих дівчат та зелені тополі, що незабаром попливуть пухом; це лагідний Дніпро та невимовна кам’яна краса Хрещатика, де в переходах метро торгують запашними конвалiями (знаю, знаю, це було вже три тижнi тому…); це сива давнина, повита пам’ятю пращурів та нові будівлі Троєщини й Борщагівки.
– Нет, не то, – разочарованно протянул Рыжий. – Я думал, лучше получится… А ты про пух. Назло, что ли?!
В мае цветут сады. Абрикосы, затем вишни и сливы, и последними – яблони. Розовая метель. Тонкий нежный запах. Похолодание на время цветения, и ещё – на еврейскую Пасху. Майские праздники. Земля спешит жить.
Комары, и в болотистых местах – мошки. Пик вылета мошкары – во время так называемого “цветения сосны“ (на самом деле голосеменные не цветут; так называется время интенсивного пыления, когда пыльца жёлтыми разводами стоит в лужах).
Май, май, май звенит во всё увеличивающемся световом дне и в лазури неба тысячами птичьих голосов. Трава вырастает так, что в конце месяца её уже пробуют косить. В начале же – первый выгон скота на пастбище.
В мае цветёт белая акация.
Слова «белая акация» у меня почему-то связываются с Севастополем, по-весеннему прохладным морем и опереттой с аналогичным названием. И при чём тут, кажется, Севастополь? Разве в наших лесах средней полосы этот сладкий дух не льётся кружащими голову волнами? Разве не гудит от пчёл молочно-белое цветущее дерево?
Но нет, почему-то представляется погожий тихий вечер, Большая Морская и приглушённое сияние золотых «крабов» на офицерских фуражках. И цвета – белый и тёмно-синий, цвета матросской тельняшки. Воздух чист и невыразимо мягок. Вечер размывает строгие силуэты серых крейсеров. А над городом беззвучным вальсом плывёт сладкий акациевый аромат.
- Including -
Нежный дым лепестковой пурги. Холод утра пронизан лучами. Как зимой мы по лету скучали! Сбереги же его. Сбереги. Сбереги этот розовый дым, где снуют деловитые пчёлы так уверенно и увлечённо, что невольно завидуешь им.
Это утро! В нём столько всего: трели зяблика, шепот берёзы…
Тут Рыжий отчаянно замахал руками, прерывая Музу, и вставил своё:
и на грядках подкормка навоза – а куда же весной без него?
После чего гордо поклонился и жестом разрешил продолжать.
На стене перепрыжка видна зайцев солнечных огненной масти, и какое-то детское счастье льётся в комнату к нам из окна.
У костра
– Ты не лезь, когда не просят! – чуть не плача, закричала Муза. – Нет, я так не могу. И не буду. Всё испортил!
– Последнее предупреждение, – холодно сказал я.
– Успокойся, успокойся, – забормотал Вэгэ, обнимая Музу за плечи. – Это он не со зла, просто выпендривается, сволочь, ты же знаешь, завидует, гад, что сам не может, поэтому вот и суётся с посконным рылом в калашный ряд… Комплекс неполноценности.
Рыжий растерянно переводил взгляд с одного на другого, не зная, что сказать.
– Ладно, забыли, – скомандовал я. – Начинаем лето. И пусть мне хоть кто-то пикнет, что это неблагодарная тема!
Июньские изумруды
Вот они, первые подлинно летние дни! В высоком небе – регата облаков. Западный ветер приносит их с Балтики – настоящие летние облака, плоские снизу и вздымающиеся невероятными горами, если смотреть на них с самолёта. В небе нет толчеи; гонщики следуют с правильными интервалами. А на земле жгучие лучи солнца чередуются с периодами прохлады, и если стоять на возвышенности, видно, как расплывчатые тени скользят, подчиняясь воздушным течениям.
Ветер перебегает лугом, гонит по траве кланяющиеся волны, играет пылью, вздымая её крохотными смерчиками, приносит с реки влажные запахи.
Летние месяцы богаты. Можно сесть у сундука с сокровищами памяти и перебирать бесценные воспоминания, находя всё новые и новые преломления и сочетания граней, и, казалось бы, навсегда потерянные моменты прошлого. А если постараться, можно найти и кристалл будущего.
Дубрава в начале лета.
Старые дубы стоят редко, на таком удалении друг от друга, чтобы только луг не мог называться лугом. Поэтому солнце свободно проникает до земли, и дубрава светла и наощупь души – радостна. Полевые колокольчики, смолки, ромашки здесь всегда дома. Кустов нет – только цветущий луг с возносящимися к небу мощными стволами. Зелёное солнце.
Деревья обладают ярко выраженной индивидуальностью. Даже с завязанными глазами невозможно спутать ощущение от входа в тёмный глухой ельник с нежным приветом юной берёзовой рощи. Своя аура есть и у дубов. Это смесь непобедимой жизненной силы и какой-то непонятной лесной мудрости. И если берёза явно тяготеет к женскому началу, то дуб – настоящий мужчина; а ель, раз уж на то пошло, замкнутая мудрая старуха, у которой половые признаки, впрочем, давным-давно стёрлись.
Деревья верны себе и после смерти. Липа мягка, бук остаётся твердым и целеустремлённым, а осина не годна ни на что: в свойствах древесины явно выражается дрожь её листьев. Поэтому заготовщики древесины используют её в основном на дрова.
Пни – шляпки вбитых в землю гвоздей растительной жизни.
Деревья различны. Экстрасенсы давно заметили дифференциацию биоизлучений различных пород. Некоторые, считается, подпитывают человека жизненной силой, иные же отбирают её.
Действительно, в растительных сообществах всё так же, как и в человеческих стаях. Чётко прослеживается характер, внешность субъекта (образ, что ли) и сезонность воздействия. Повторюсь: дуб или клён – явно «мужчины», если это понятие можно спроецировать на флору, а берёза и рябина – безусловные «женщины», причём это никак не связано с настоящим полом дерева: большинство их, как правило, двудомны. Кстати, если пользоваться ими для отбора или пополнения личной биоэнергии, следует помнить, что к «мужчинам» следует прижиматься лбом, а к «женщинам» – затылком или виском. Но это так, к слову.
Кто же есть кто?
Ель ассоциируется со старухой, причём в больших сообществах – неразбавленных ельниках – у неё обычно портится характер, поэтому елани сумрачны, и многие живые существа избегают таких мест. Каштан – это добродушный и несколько ленивый, чуть полноватый мужчина, полный сдержанных сил. Вишня – девушка южного типа, мечтательная и слабая. Осина и чёрная ольха – явно выраженные отрицательные типы; американский клён – бомж, неопрятный и нечистый на руку. Липа нейтральна, а суть её можно определить словами «хранительница традиций».
Так же можно классифицировать кусты и травы. И степень полезности, «лекарственности», что ли, выражается интенсивностью их духовной окраски (в основном аура трав для меня имеет желтоватый оттенок).
Гроза. Не та обложная унылая морось, когда из-под земли на асфальтовую гибель выползают дождевые черви, а шумный ливень со вспышками молний и могучим грохотом обновляемого неба. Ветер рвёт гибкие плети берёз, из водосточных труб хлещет пена, а на лужах расцветают крохотные водяные цветики, в венчиках которых взлетают вверх микроскопические выплески. Лужи цветут водой яростно и стремительно, тут же сбегая потоками в решётки ливневой канализации. Во время грозы особенно заметно, насколько может быть жива текучая вода (вообще, если абстрагироваться от человеческого видения времени и взглянуть из вечности, то многое выглядит удивительно и непривычно. Например, куст под моим окном похож на взрыв. И деревья тоже вздымаются вокруг, как взрывы, и так же мгновенно опадают: так ведёт бомбёжку Время).
Но больше всего напряжённости в самόм ожидании грозы.
С самого утра начинает пáрить. Томящая духота разливается над землёю, как бы стекая с выцвевшего линялого неба и накапливаясь во впадинах и ложбинах. Ветер почти замирает, и от надвигающегося как-то исподволь, невольно и подсознательно начинаешь искать укрытия.
А обитатели травы и воздуха, которым начихать на дождь, продолжают жить своей жизнью, не тратя ни мгновения зря: так же вьются стрекозы и мухи, бегут куда-то жужелицы, весело прыгают лягушки – и вся эта мелюзга исчезает только перед самым-самым началом.
Нет, слово «весело» подходит не совсем: окружающее по мере приближения грозового фронта перестаёт быть весёлым, темнеет, напрягается и ждёт.
Да что там рассказывать – этому посвящены тысячи описаний, хотя ни одно не может сравниться с подлинным ощущением, которое дарит нам живой мир.
В конце месяца зацветает иссоп. Маленький осколок изумрудного лета: жёсткие стебли иссопа на склоне мелового холма. Невзрачные синие цветы – но сколько в них ассоциаций! Видимо, то, что растение цветёт в самую знойную пору, кладёт след восприятия на полку памяти рядом с поблекшим от жары небом, мягкой пылью полевых дорог, сникшими бледными колокольчиками и давно забытыми детскими впечатлениями о безмятежности мира и бесконечности летнего дня.
В детстве мир воспринимается таким, каким он изначально задуман Богом. Я помню, что когда-то ухитрялся брать пальцами за крылышки прилетающую на цветущую малину пчелу – сейчас, когда мои пальцы и душа огрубели, об этом не может быть и речи. Я помню, сколько загадочных живых существ селилось в зарослях травы и тугих бутонах мальвы – теперь же приходится прилагать усилия, чтобы увидеть следы их таинственной жизни. Зато взрослый мир припечатал их своим определением и наименованием. А название – это как у Грина, помните: на цветок как бы садится жук, которого уже не стряхнуть…
Обитатели цветов – эльфы – не любят людей, и подсмотреть их обычаи крайне трудно. Обычно они имеют такой рост, чтобы трава была их лесом, и избегают появляться на голых местах. Но могут принимать и нормальные человеческие размеры или, напротив, уменьшаться до такой величины, чтобы переночевать, скажем, в цветке ландыша. Для нас подобное невозможно: от пребывания в нём безумно болит голова – виноват в этом нежный, но убийственно сильный аромат.
- Including -
Петербург, Петроград, Ленинград! Вспоминается, где бы я не был, мне балтийское серое небо и узоры чугунных оград.
Только это не просто слова. В них звучание пушкинских строчек. Так загадочны белые ночи и холодной Невы синева. И в прижатых к земле облаках древний ангел вознёсся над камнем. Что-то важное шепчет река мне, неотвязное шепчет река…
Этот воздух, и золото шпилей, и неброская лёгкость дворцов!
В парках статуи. Слётки скворцов. Лужи. Лето. И автомобили.
У костра
– Какие ещё эльфы?! Вы хоть соображаете, что это на фиг никому не интересно? – вопил Рыжий. – Про эльфов надо крутить сказки-фэнтези, с волшебниками и поединками на мечах, а вы ляпнули, значит, как корова из-под хвоста – и всё? И где динамика?! Да если хотите знать, весь ваш рассказ, если брать глобально, держится на моём присутствии! Я активен как Жириновский, причём в лучшем нарицательном значении этого слова! Я, я, я оживляю действие! А вы – Черненки и Горбачёвы: один базар, а действий – ноль!
– Памятничек вам поставить куда прикажете? – поинтересовался Вэгэ. – Так сказать, бюст на родине героя.
– Уточняю: посмертно, – сказал я.
– Да ну вас! – отмахнулся Рыжий. – А Питер вам с какого боку упал? Он с контекстом как-то связан? Нет. С половыми признаками древесины? Опять же нет. Кстати, до этих самых признаков додуматься – это ж каким Буратиной надо быть! Дубовым! «Папа Карло, оставь мне этот сучочек…»
– Отсутствие собственных идей обычно компенсируется критикой чужих, – констатировал Вэгэ.
– А мне так нравится, – вдруг заявила Муза. – Я люблю Петербург.
– Ну, не знаю. Как для меня, не клёво. И про грозу тоже хиловато, – с сожалением сказал Рыжий. – Вот я помню, однажды грозища была – это да! Ливень часа на два такой, что лужи в городе стояли по колено! Ну, потом кончился. И вдруг вижу я – едет хмырь один на велосипеде, торопится, нажимает так, что только брызги летят. А впереди лужа, не очень глубокая, но достаточная; ну, он разогнался и ноги высоко-о-о так поднял, чтоб не забрызгать – даже на руль их положил, клоун. А в луже не видать – люк ливнёвки, ну, ещё здоровенной такой железной решёткой закрывается, так переднее колесо возьми да провались аккурат в эту долбаную щель. Велосипед под ним просел и встал – обод заклинило – и хмырь этот, как глиссер, прошёл всю лужу на собственной заднице! Вот это не хило, так и писать надо, как в жизни бывает. Учитесь, пока я жив.
Аквамарины в июле
Aqua marina – морская вода. Сколько цветов и оттенков имеет летнее море? Оно может быть тёмным и суровым, почти чёрным в своей страшной глубине, а может быть ослепительно голубым или бутылочно-зеленоватым у берега в солнечный день.
Солнце накаляет камни. Воздух дрожит над землёй. От морских трамвайчиков тянет отработанным топливом. Они качаются на лёгкой зыби, и загорелые невозмутимые матросы кидают чалку на пристань. Причалы увешаны старыми покрышками, и борта трутся о них с солёным скрипом. Уходящие вглубь сваи обросли мидиями и колышущимися водорослями. Иногда среди них мелькает тень заблудившейся рыбы.
На причале, развалившись, лежит пёс, вывалив длинный розовый язык. Псу жарко, но он не уходит с солнцепёка – скорее всего, ему просто лень пошевелиться.
Раскалённая земля обжигает подошвы. Асфальт размягчённо подаётся под ногами. И только от моря веет прохладой. Неутомимые чайки скользят в голубом воздухе, переругиваясь резкими голосами. Над горами висит знойная мгла, насыщенная солью и хвойным духом.
– Искупаться бы, – мечтательно произносит Муза. Рыжий молчит и смотрит в сторону.
А и в самом-то деле, решаю я, кому будет от этого хуже, если мои призрачные герои позволят себе окунуться в ими же самими придуманное море? И я милостиво киваю головой.
С визгом и криками они сбрасывают с себя одежду и мигом оказываются в волнах. Я завистливо слежу за ними с берега: у меня, наверно, так не получится, для этого я недостаточно эфемерен. Я чуть поправляю пляж – заменяю гальку коралловым песком, выращиваю пальмы и убираю ненужные корабли, что остались в памяти от Севастополя. Потом чуть-чуть добавляю ветра и волн – вот они с грохотом мчатся из океана на пологий берег… Купальщики не замечают этого или воспринимают как должное. Ладно, пусть резвятся.
Когда идёшь по лугу, захлёбываясь душистыми запахами, источаемыми нагретой травой… А собственно, что «когда идёшь»? Просто идёшь – и этого достаточно. Самого по себе. И не надо больше никаких условий!
Поздний жаворонок дрожит в небе; к концу месяца его уже не услышишь. Травы поднялись в пояс, и тёплый ветер свивает их в непроходимую стену, и тропинка, кажется, вот-вот исчезнет и растворится в густом травостое. Качаются метёлки; цепляясь усиками за соседей, тянется вверх |